Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева

Страшна была первая минута, когда внезапно в 2 часа дня позвонили и сообщили, что завтра в 10 часов утра надо явиться в госпиталь.

— На прием? — спросила я.

— Нет, для вас есть кровать. Захватите все необходимое.

Значит, снова ложиться в больницу.

— Почему так внезапно? Я не смогу. Муж в отъезде, и детей мне не с кем оставить. Он вернется только завтра. Может быть, можно отложить до понедельника?

— Нет-нет. Детей поручите кому-нибудь из знакомых, а мужу передайте, чтобы в воскресенье с двух до четырех пришел вас навестить.

Машинально, почти автоматически повесила трубку. Значит, все. Как в тюрьму, только, слава богу, без полицейского. Никаких отсрочек.

И вдруг, сев на кровать, я вспомнила весь кошмар больничной обстановки и, не в силах подавить горечь, боль и отвращение, громко застонала. О господи, я не хочу, я не могу уже больше переносить все это! Но что же делать? Я не плакала, я просто рыдала вслух, в доме я была одна.

Рано пришли дети.

И когда позвонила Мира, и я, еле-еле сдерживая слезы, говорила с ней по телефону, Лялечка приподнялась и с грустью спросила:

— Это правда, мамусенька, что ты должна снова уйти в больницу?

Володенька весь сжался, глаза полны слез:

— Нет, мамочка, ты никуда не пойдешь, мы тебя не пустим, — и он изо всех сил старался, крепился, чтобы не заплакать.

Когда пришла Мира, она решила позвонить в госпиталь и попросить отложить на один день, ей снова ответили:

— Отложить нельзя, надо явиться завтра утром.

— Вопрос идет об одном только дне, — настаивала Мира.

— Да, мы знаем, но ничем помочь не можем.

— Это безобразие, — возмутился Володюшка, — даже когда в тюрьму забирают, дают 24 часа, а это в больницу.

Дети уснули, а у меня не было сил уснуть. Завтра, значит, завтра. Тяжело было представить, что завтра я уже не буду спать на моей, хоть и не очень удобной, но все-таки моей, более приятной постели.

Может быть, это просто кошмарный сон? Так хотелось верить, что произойдет чудо и все изменится.

Чудо произошло, открылась дверь, и вошел Кирилл:

— Ты что такая, так плохо выглядишь?

Мудрено было выглядеть лучше, когда хотелось кричать, биться головой об стену.

Проснулась я очень рано и решила — надо собираться. И когда все было уложено и я оделась, позвонила Мира:

— Ничего нельзя сделать, — сообщила она.

— Не беспокойся, я уже готова, — ответила я.

Дети тоже встали. Володюшка, уже не сдерживая слез, плакал в открытую. Лялечка не выходила из своей комнаты. Я только услышала через дверь:

— Я не хочу с тобой говорить. Уйди от меня, — это она Володе.

И вдруг я с ужасом представила себе всю ожидающую меня обстановку и застонала:

— Я не могу, я не выдержу, у меня просто не хватит сил.

Кирилл растерянно и беспомощно уговаривал:

— Не ходи, не пойдем.

Володенька всю дорогу плакал:

— Папа, поверни обратно, — умолял он отца.

Мы в офисе администратора.

— Я вас жду. Сохранила ваш обед, — сообщила мне толстая, в два обхвата, сестра.

Она позвала молоденькую голубоглазую, ярко накрашенную, с глубоко обгрызенными, почти до крови, ногтями девушку заполнить анкеты.

И опять эти «уилчерс» — каталки, опять эти длинные коридоры. Грязный, облезлый лифт поднял нас на 4-й этаж. Огромные мешки, полные грязного белья, отвратительный запах больницы. Опустившись на скамью, я не могла удержаться от слез. Кто знает, сколько надо будет находиться в этой обстановке?

Кирилл тоже расплакался:

— Пойдем домой, — почти категорически заявил он.

— Успокойтесь, не надо плакать, — подошла сестра, — переоденьтесь, ваши вещи отправьте с мужем домой, у нас нет места хранить их.

Когда я переоделась и вышла, возле Киры стояла аккуратно подстриженная женщина.

— Вы русские? Давно из России?

— Да, — ляпнула я, — с 44-го года.

Она почему-то сразу прониклась ко мне доверием и с места в карьер, как только Кира ушел, начала вводить меня в курс дела:

— Видите, вон в том углу два товарища, это сочувствующие, а в зеленой пижаме — партийная, — подчеркнула она. — В 1935 году я была в Советском Союзе. Что здесь рассказывать людям, как там живут, все равно не поймут и не поверят. А что сейчас делается в Америке? Как относятся к Советскому Союзу? Забыли, что без Советского Союза не было бы и их сейчас. Здесь ужасно. Мы ничего говорить не можем. Мы рот боимся открыть. Во время войны здесь не так было. Но тогда был Рузвельт, и отношение было другое. Многие наши товарищи работали в правительстве, было чувство свободы, а теперь? Я просто ничего не могу понять в настоящей политике.

Хочу только предупредить вас, я уже шесть лет работаю здесь, и лучшего места, чем в этой больнице, вы нигде не найдете. Если бы вы знали, что делается в городских госпиталях! Народ на полу валяется в коридорах, белье по две недели не меняют. Подумайте только, такая богатая страна, ни от чего не пострадала, а к больным относятся как к отбросам, это просто непростительно. Поживете здесь, еще не то узнаете.

Помогают бороться с коммунизмом Тито в Югославии, Тайваню, Греции, повсюду, во всех странах, а об улучшении жизни не могут позаботиться.

Вечером сообщила мне, что сегодня идет на доклад — докладчик только что приехал из Москвы, с конференции о мире.

— Этот товарищ раньше работал в «Стейтс департамент», в правительстве. Его уволили за симпатии к коммунистам. Вы ведь не знаете, что сейчас там творится!

В воскресенье с Кирой пришла Мария Моисеевна.

— Как дети?

— Плачут, ходят грустные. Приходят домой, без тебя в доме жутко, пусто. Я успокаиваю их, они успокаивают меня.

— Не надо, что ж теперь делать, надо еще немного потерпеть, — успокаивала я, когда самой хотелось биться головой об стенку, кричать.

— Володя тоже обещал не плакать, а то мама будет себя хуже чувствовать, — мудро заявил он.

Вспомнила Крым, Алушту, мелкие камни, с детскую головку, наваленные в беспорядке в саду Воронцовского замка, прозванные «хаосом». Как и все, я тоже там фотографировалась. Что бы я сейчас дала, чтобы вновь очутиться там, в этом «хаосе»!

Несут ужин. Странно, люди кушают. И я тоже, хоть мне и тошно, должна кушать.

Кончился ужин, собрали посуду. И одна женщина с удивительно теплой улыбкой, подобрав и заколов вверх волосы, приятным голосом запела старинные русские романсы: «захочу, полюблю; захочу, разлюблю…» переходя вдруг на мексиканское «ая-я-я»… Что-то в ней есть такое теплое, одесское.