Одна жизнь – два мира - Нина Алексеева

— Миссис Алексеева, мы можем с вами говорить по-русски.

Сразу стало приятнее. Кирилл оставил нас и ушел.

— Вы были в Мексике? — заметила я, обратив внимание на изделия, украшавшие эту комнату.

— О да, до 1947 года.

Зашел доктор, вежливый, даже очень вежливый, сразу видно, что не американец. Внимательно прослушал. Но при моем перечислении всех госпиталей, в которых я уже успела побывать, у него все шире и шире открывались от удивления глаза. Наверное, он подумал, что при таких условиях даже здоровый человек может заболеть.

Не могла же я рассказать ему все наши злоключения. Я только вкратце объяснила кое-что, и когда я дошла до Лос-Анджелеса, он только спросил:

— Могу я ознакомиться с вашими рентгеновскими снимками?

— К сожалению, нет. Потому что те, кто должен был переслать мне снимки, сказали, что они потеряны.

— Потеряны?! Но такие вещи не теряются, — и у него от удивления даже ручка выпала из рук. — Хорошо, значит, все анализы придется сделать заново.

Затем последовали флюроскоп, рентгеновские снимки. Пока их проявляли, он подошел ко мне и так трогательно спросил:

— Скажите, вы чувствуете себя здоровой?

В его голосе была почти просьба, как будто он хотел услышать: «Да, чувствую». Не могла же я сказать ему, что я чувствую себя совсем разбитой и больной.

— Я стараюсь доктор, очень стараюсь. Единственное, я быстро устаю, — ответила я и как будто подписала свой приговор.

Я поняла, что врачу почти все ясно и он только избегает или ищет какой-либо предлог, дающий ему право не выносить жестокого приговора.

В данном случае он почти судья, который выносит приговор, и, как каждый добросовестный судья, ищет как будто предлог, который дал бы ему возможность как-то облегчить судьбу обреченного, а в данном случае это еще хуже.

Он отнимает у семьи, у детей ни в чем не виновного человека, приговаривает его к годам тяжелого заключения в ненавистных условиях больничного режима, даже еще более тяжелых, чем для закоренелых преступников, где человек должен годы и годы лежать, лишенный общения со всем внешним миром и самыми дорогими, близкими людьми — детьми, мужем, находясь между жизнью и смертью, лежать и ждать бессрочного приговора своей судьбы, где время от времени даже производятся пытки в виде всевозможных анализов и операций.

— Снимок в порядке, можете одеваться, — сообщил доктор.

Он втиснул прозрачную пленку в рамку с изображением моих измученных легких и, не глядя мне в глаза, а как будто через меня, обращаясь к своей жене, произнес:

— Надо немедленно лечь в госпиталь, я не знаю, как в «Монтеферы», туда долго приходится ждать, иногда по 6–8 недель, это не годится. Нужно немедленно, как можно скорее локализовать, пресечь болезнь. Я думаю, снова надо начать стрептомицин.

Слова его, обращенные к жене, били меня как раскаленным молотом по голове.

— Пожалуйста, вы не волнуйтесь, я сделаю все, чтобы вам было легче.

А я как будто окаменела, как будто уже речь шла не обо мне, я даже не знала, как реагировать на это.

Они сердечно, очень сердечно со мной попрощались.

— Я надеюсь, вы скоро поправитесь и все у вас будет хорошо.

Они оба, стоя у порога, мило улыбались и даже помахали мне рукой.

На дворе моросил мелкий противный холодный дождик. Домой я вернулась, когда предупредили — будет буря, а у меня уже буря бушевала внутри, я уже не плакала, а, задыхаясь, рыдала. Вернулись из школы дети. Скоро вернулся Кирилл.

— Ну, что сказал доктор?

— Все то же, госпиталь. А что хорошего у тебя?

Джин начал перечислять все наши проблемы по пальцам, загибая их. Нину надо в первую очередь поместить в госпиталь, для этого надо найти крепкого «чермена», кто жертвует в госпиталь большие деньги, протолкнуть «билль» через сенат — написать письмо Эчисону или президенту, заявил Джин.

Кирилл ушел рано утром на какую-то временную работу. Володюшка остался сегодня дома, был слегка нездоров. А когда я ему продиктовала, что нам нужно на неделю и сколько это будет стоить, он решил, что я преувеличиваю и взялся сам составлять наш бюджет. Пыхтел, кряхтел, целый день комбинировал, считал, считал и безнадежно развел руками:

— Не хватает нам, мама, столько, сколько папа получает в месяц.

— Ну что ж, убедился? — улыбнулась я.

— Что же мы будем делать? — задумался он. — Вот что, мама, вы нам к празднику ничего не покупайте, и мы как-нибудь обойдемся.

Родные вы мои, да разве этим спасешь наше положение? Я знала, сколько такая жертва стоила для них. И как-то, вернувшись из школы, Ляля мне сказала:

— Знаешь, мама, девочки в школе заметили мне, что я ношу вещи не по росту, которые меня старят. Мамочка, — старалась она успокоить меня, — я не хочу дорогие, как у Барбары, я только хочу простенькие и по мне.

И я вспомнила, как в Мексике я искала ей платье и все, что мне показывали в магазине, мне казалось не такое хорошее, как я бы хотела купить для нее, и даже одна продавщица сказала:

— Для какой принцессы вы ищете платье?

— Для самой лучшей, какую я знаю, для моей дочери.

Все это ранило, глубоко и больно.

Я была в положении туберкулезной больной, когда ни о какой работе даже думать не могла. Кирилл носился с одной случайной копеечной работы на другую. Мы находились под судом и, по существу, на нелегальном еще положении.

До сих пор никакого просвета. Ляле нужно дать возможность заняться рисованием, а для нас даже купить ей кусок холста проблема. Учителя верят в ее талант и тоже считают, что она должна как можно больше заниматься рисованием. В школе учитель обращается к ученикам:

— Дети, посмотрите на работу Виктории. Я верю, что, если она будет работать над собой, — обратился он к Кириллу, — из нее выйдет незаурядный художник, большой художник.

— Это слишком большая похвала, слышать ее от вас очень лестно, но вы немного преувеличиваете, — ответил Кирилл.

— Нет, нет, — заявил снова учитель, — поверьте моему тридцатилетнему опыту, я не преувеличиваю, а вижу и знаю, но ей надо работать, работать, у нее огромный талант.

— Мне только и осталось поблагодарить его, — ответил Кирилл.

Откуда достать средства, кроме «Арт-стьюдентс-лиг», мы ничего лучше предоставить ей сейчас не можем. У кого просить помощи? Я ненавижу это унизительное слово «просить». В Советском Союзе это было бы просто разрешимо. Она поступила бы в Художественную академию, и я глубоко уверена, что из нее вышел бы, учитель прав, незаурядный художник. А здесь?

Милая, наивная Раней уверяет, что в Америке бывают чудеса и чудом может найтись человек, который поможет материально.