Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

Письмо Николая Второго я читала, как-то оно сохранилось, тоже прятали, прятали. Он пишет, обращается к князю Мещерскому: “Ваше Высочество, все так, но вы – князь Мещерский, и вы не можете без моего благословения вступать в брак, потому что таково происхождение”. И князь Мещерский ответил Николаю. Такое гордое замечательное письмо: “Ваше Величество, мои предки из века в век служили вашим предкам. И я думаю, что это мое право выбирать невесту и жену по своему только усмотрению”. Николай Второй попросил прощения. Попросил прощения, призвал ко двору, она стала княгиней Мещерской – мать Екатерины Александровны, – после того как царь благословил их брак.

Это все у нее было описано. “Мать и отец” глава называлась, и вообще история рода. Все это я читала, сидя у нее, не вынося из ее квартирки, дворницкой. Так что Екатерина Александровна – великая женщина, а у меня есть такие похвальные деяния.

Б.М.: Жалко, не записали про Цветаеву, как она вспоминала про маркизу, как она там жила в Ладыжине.

Б.А.: Почему, я это прекрасно помню. В Ладыжине жила такая барыня. Ладыжино – это было имение. Она вышла замуж за итальянца, за итальянского маркиза. Но маркиз недолго в этом имении пробыл, потому что тосковал по Италии.

И вообще все это ему не подходило, все ему было дико, и он уехал в Италию, а хозяйку имения стали звать “маркиза” в народе. И она отличалась чем? Она ходила в простой такой длинной юбке и по-барски не одевалась, барыню из себя не строила. Это мне уже рассказывала тетя Маня, баба Маня, ей было много лет, но она очень много помнила. Она была дочка конюха в этом имении, маленькая девочка.

Баба Маня мне очень много интересного рассказывала, в том числе про эту маркизу, она ее прекрасно помнила, говорила, что она была хорошая, очень хозяйственная, хорошо относилась ко всем слугам, они с нее брали пример, она была очень проста в обращении. Тетя Маня меня немножко за барыню считала, а Федор Данилович, конюх, привозил меня к ней на лошади, Мальчик звали. Мальчика привязывали за овражком, а Федор Данилович приходил к тете Мане, дружил с ней, на “ты” к ней обращался. У нее была такая пепельница, старая пепельница, своеобразная: лежал толстяк, маленький толстяк, и у него какое-то открытое брюхо, и туда можно было гасить сигареты.

Она мне говорила: “Ты кури, кури, если хочешь, не обращай внимания. А вот ты, Федор, не вздумай, иди в сени или на улицу, там кури”.

Вот так у нее осталось. Я ее расспрашивала в основном про маркизу, она много рассказывала, она прожила очень большую жизнь. Я к ней все время приходила, то лекарства ей какие-то носила, то угощения. Художник Кочаров, он Оскар, что ли, картину нарисовал “Жива ли еще тетя Маня?”. Фигурка такая идет через овраг в Ладыжине, через поле. Это он нарисовал, как я к тете Мане иду.

Стихотворение было такое, как я ходила проверять этот дом, закрытый на зиму:

А там было изумительно. Помнишь, мы сделали оранжевую такую занавеску, абажур изумительный? Я его страшно любила. Огурцы малосольные я научилась делать очень быстро. Теперь я забыла, но малосольные огурцы бывают только в определенный сезон, потом соленые только, правильно? Или теперь продают. В общем, это все сильные впечатления. Там были яблони, и в августе так просто грохотало – о крышу яблоки падали. Стихотворение помнишь? “Ночь упаданья яблок”. Это был август 1981 года.

…Баба Маня рассказывала, что было при немцах, когда Таруса была оккупирована. Какие-то свои поступки того времени она считала за ужасный грех, говорила: “Такие у меня грехи, можно я тебе скажу?” – “Расскажите, расскажите, баба Маня, я не верю, вы не грешный человек”.

Она рассказывала: “Когда немцы въехали, они появились на таких огромных, очень сытых, очень ухоженных гнедых. Вот я смотрела на них и думала, какие же кони, какие кони! Кто они такие, какие у них кони. Хотя они враги – я знала это”.

И вот эти враги поселились у бабы Мани в маленькой избушке. Она говорит: “Вот и это мой грех, наверное, я их ненавидела, враги, а они то детей подкармливают шоколадом, то еще что. Я же не могу запретить, детей-то жалко, а сама думаю, что они враги”.

Немцы ее не обижали, только все время говорили: “Мамка, яйко!”

И она варила на конфорке самовара, или они сами варили.

Она и говорила: “Я думаю вот так, что я такая греховодница, грешница, что я врагов-то не гоню, я им яйца даю, они самоваром умеют пользоваться, самовар им очень нравился. Ну, там чай, яйцо только на конфорке три с половиной минуты варят. А второй грех я тебе скажу, но, наверное, ты скажешь, что это ужасно, у них, конечно, шнапс был, у этих у немцев, и они его пили, и как-то напились этого своего шнапса, а то ли у них дым исходил от самовара, то ли от печки дым шел, стоял чад смертельный, все могли угореть. Что же было делать? Я пришла, их растолкала, а сама окна открыла. Ужасно, грех, да?”

Я говорю: “Да нет, что вы, это не грех. Они, может, и убийцы, но мы не убийцы, вот так”.

Б.А.: …Я не знала, что водку можно пить с тоником.

Б.М.: Можно, очень хорошо.

Б.А.: Неужели? Мне не доводилось. Ты помнишь “Гусиный паркер”? Любимое стихотворение Ляли и Володи Россельсов. “Плоть от плоти сограждан усталых…”

Б.М.: Оно начинается “Это я – человек-невеличка”. Им ты его и посвятила, Россельсам. Россельсы – это же целая эпоха в твоей и в нашей жизни. Они очень все-таки старались помогать нам.

Б.А.: Жена литературоведа, сама литературовед… Володя еще Грином занимался, очень хорошо, и полезно, и благородно, а Ляля – потому они и были богаты, – Ляля переводила неустанно, переводила для переизданий “И один в поле воин” с украинского, книга была нарасхват, я никогда не читала. Про шпионов, что ли? Один был, который побеждал всех. Потом, как только издания все прекратились, дачу пришлось продать, квартиру разделить. Ты помнишь, как мы хоронили бедную Лялю, мне трудно было говорить, но все сказали, что надо говорить, все это очень тяжело, но такова жизнь.

Б.А.: Нечаянно вспомнила Завадского. …Так по жизни я с ним не встречалась, а меня пригласили, когда уже я была весьма так приглашаема. Пригласили выступать после спектакля в театре Моссовета в гостиной. Ну, собралась изящная актерская публика, Завадский Юрий Александрович был и Любовь Орлова, и такой был чуть пригашенный свет в гостиной. Ну, конечно, я ее знала, как артистку знаменитую, в этом пригашенном свете она мне показалась очень нежной, очень красивой.