Великий Тёс - Олег Слободчиков

Он ни о чем не спрашивал гостей, а те ни о чем не спрашивали его. Да и не было возможности спросить. Угрюм говорил и говорил, не закрывая рта: рассказывал об урожае, о скоте и покосах, о том, что собирается расширять запашку. Сам сидел во главе стола. По правую руку сын, по левую — дочь, дородная девка с круглым лицом и большими, раскосыми, как у матери, глазами. За тем же столом сидели подворники и ясыри.

Иван с Боярканом отъедались. Булаг то и дело подкладывала им лучшие куски. Хозяин ел мало, чаще подливал себе в чарку из кувшина. И все говорил.

— Казаки сватаются! — хвалился, ласково поглядывая на дочь. — Не отдам за казака. Только за пашенного. Найду зятя доброго, чтобы со мной жил, чтобы ему все передать… На этого нет надежды, — с кривой усмешкой кивнул на молчавшего Третьяка. — Все одно сбежит в Дауры, за братьями.

Весной проходили тут. Ржи просили. Чуть не сманили. Еле удержал. Так-то вот. Работал-работал Огрызок, да и всем нужен стал. Казаки приходят — накорми. В Дауры бегут — дай ржи! Гости все время в доме.

— Да замолчи ты, бабануур хун!1 Дай поговорить с гостями! — вскрикнула жена, не в силах терпеть его болтовню. Она стала расспрашивать дядю, откуда и куда он держит путь.

Неохотно, сдержанно, тот отвечал с напускной важностью:

— Родственники ушли к мунгалам, за Байкал. Там пастбища хорошие, скот плодится быстро. Хорошо там жить, но меня, старого, гложет тоска по родной степи. Встретил я там старого казака, и решили мы вернуться туда, где видели небо в молодости.

— Шапку-то серебряную с камнем где утерял? — захмелев, ухмыльнулся Угрюм.

— Зачем покойнику серебряная шапка? — презрительно взглянул на него Бояркан. — Какой-нибудь жадный дархан снимет и продаст! Я свою шапку племянникам передал. И власть передал, чтобы в старости быть свободным.

— Голыми пришли, голыми уйти надо! — поддержал приятеля Иван. — Я свое головство тоже сдал! Послужил государю на совесть, вольный теперь!

Угрюм озадаченно замолчал, не поверил сказанному братом и князцом, но не знал, как возразить. Поводил мутными глазами по обильному столу, опять залопотал, похваляясь своей усадьбой. Притом перемежал русскую речь с бурятской.

— Нет бы сразу отдать за меня Булаг, — икнул, содрогнувшись телом. — Когда я у тебя в дарханах служил да красивым был. За одного отдал, потом за другого! Все равно мне досталась. Сама пошла за Медвежьего Огрызка, по доброй воле!

— Да замолчи ты! — опять сварливо вскрикнула Булаг. — И не думала идти за тебя, за болтуна с мохнатым лицом! Хотела отцу и матери сына родить, старость их украсить. Думала, скоро умрешь. Кого медведь драл — долго не живут. А он, гляди-ка? Живет и живет! Так и состарилась с тобой, гаатай!

Видно, спор был давний, семейный. Раздражение жены ничуть не смутило Угрюма. Он только посмеялся и стал похваляться, как сытно живут у него работники и ясыри: палкой со двора не прогонишь!

— Наконец-то наелся после дороги! — сытно икнул Бояркан, глядя на пьяного зятя в один глаз. — Дуудэй1 в пути чуть не уморил своей казачьей кашей. Завтра мы еще отдохнем, ты коней наших хорошо покорми, а потом поедем своим путем! — Бояркан сполз с лавки на пол, сел, прислонившись спиной к печке, и стал подремывать, показывая, что не хочет ни говорить, ни слушать.

В пути через горы о многом было переговорено между стариками. Рассуждали и о том, не дожить ли отпущенное Богом возле Байкала рядом с родными людьми или хотя бы перезимовать. Из последних слов Бояркана Иван понял, что оставаться дольше чем на другой день он не желает, да и сам все больше склонялся к тому, чтобы зимовать в скиту у Герасима.

Ночевали гости на свежей соломе, под навесом, в душной избе не остались. Бояркан долго ворочался, не мог уснуть. К утру начал так громко храпеть, что Иван встал, обулся, привычно сунул за голяшку нож, обмотался кушаком, надел патронную сумку и саблю, перехватил их ремни шебалташем, с пистолем за кушаком тихо вышел со двора.

Гладь Байкала алела на востоке. Иван обошел стороной соровые озера с поднявшимися со дна кувшинками, вышел на сухой песчаный берег, зашагал по нему к горному мысу, на котором шаманили тунгусы.

Мыс был безлюден, чумов возле него не было. На капище болтала раздвоенными копытами шкура изюбря, висевшая на жердях.

Перевалив через невысокий скальный хребет, он сел у воды, долго смотрел на свой острог за заливом под склоном горы, который стал еще красивей, чем был прежде. Впервые со времени кончины Савины Иван стал думать, как прочно устроить дальнейшую жизнь, чтобы ни от кого не зависеть и не быть кому-то в тягость.

Рыба безбоязненно ходила у самого берега. Утки опасливо поглядывали на сидевшего человека. Богата, обильна, красива была здешняя земля. Живи да радуйся! Славь Господа! Или своих божков! Но мира не было. По злобе и зависти все воевали против всех и всех боялись. Острог давал мир здешним народам. Вот только он, Иван, его строитель, оказался вдруг чужим и лишним.

Похабов раздраженно крякнул, сгреб пальцами песок, бросил его в прозрачную воду, отпугнув уток и рыб.

«Кабы было всем хорошо, не бежали бы в Дауры и к мунгалам!» — осадил свои обидчивые мысли. И встали перед ним две судьбы: унизительная старость в подворниках у брата и монашеская доля в скиту. Туманно маячил третий путь: висеть обузой на сыне и мотаться за ним по дальним службам.

«Жизнь прожил, никому не кланяясь, не заискивая, пока был в силе. Пришло время главного испытания — не согнуться в немощи!» — подумал, и вспомнился насмешливый лик непокорного протопопа. Похабов поднялся и пробормотал в сторону своего острога:

— А что было греховного, Божьим попущением, то можно отмолить только в скиту. И все тут!

Он вернулся. Во дворе хмурые подворники под началом Третьяка раскидывали прошлогоднее запревшее сено. Бояркан сидел на медвежьей шкуре, мелкими глотками попивал топленое молоко. Булаг пекла пресные лепешки на летнем очаге, глядела на дядю влюбленными и виноватыми глазами, во всем старалась угодить старику.

Угрюм уже изрядно опохмелился, лежал в тени под навесом и кичливо хвастался достатком. Бояркан презрительно поглядывал в его сторону сквозь щелки глаз. Иван присел рядом с ним на шкуру. Булаг молча подала чашку с молоком.

— А я вот гляжу, пистоль у тебя ладный! — залопотал Угрюм, кивая брату. — Мне бы такой в самый раз в хозяйстве — часто один по округе езжу. Дорого ли купил?

— В Москве восемь целковых отдал! — грубовато приврал Иван.

— Дорого! — стал торговаться Угрюм. — За десять у промышленных можно мушкет купить. Так у него ствол во! — развел руками. — Полпуда железа. А в этом кого?

— Дешевле не отдам. Много чего давал тебе без благодарности. Оружие — не дам!

— Видел мой табун? — заговорил Угрюм про другое. — Всем табунам табун. Потому что я хозяин! А кобылка братская хороша!

— Хороша, да не про тебя! — отрезал Иван. — Мы с Боярканом дальше поедем.