Тени Лордэна - Алессандр Рюкко

Во имя людей, что молитвой живут,

Навеки оставлю покой и уют,

Без страха войду в непроглядную тьму

И сердце отродья мечом поражу.

Во имя секрета, что вверили мне

Сражу я врагов в священной войне

Теперь я ищейка, ловец и палач,

Отец мой, услышь же предателей плач.

Глава XIX «Воля Узника»

— Чтоб вас всех чёрт отымел, мерзкие твари. Ну давайте, давайте! Дерите свои паршивые глотки, кричите…громче! Громче! Пока ещё можете. У-ху-ху... Я вам сейчас такое устрою, что во век не забудете, гниды вонючие, — сбивчиво и недовольно рычал и плевался на ходу пыхтящий Галват, грузно, но стремительно спускаясь по тёмной и узкой винтовой лестнице, придерживаясь руками за влажные и поросшие желтоватым грибком и зелёным мхом неровные каменные стены, чтобы не свалиться и не сломать себе шею.

С побагровевшим от беготни лицом и с клокочущей злобой в груди невысокий и коренастый, имевший походившее на пивной бочонок тело старший надсмотрщик вывалился на этаж с тюремными камерами, где этой ночью воцарилась сущая анархия, грозившаяся в любой миг перерасти в полноценный мятеж. Все заключённые: и стар и млад, и разбойник-убийца и купец-обманщик — все они буянили и вопили, что было мочи, отчаянно колотя по чугунным прутьям тем, что нашлось в тесных камерах, включая цепи собственных кандалов. Они топали ногами, били себя в грудь кулаками, пронзительно свистели, размахивали руками, показывая оскорбительные жесты и щедро матеря скакавших подле клеток охранников, безуспешно пытавшихся усмирить бесноватые массы ударами деревянных дубинок и хлёсткими щелчками коротких плетей с множеством языков. Однако, как бы они не старались — ничто не помогало, и если блюститель порядка подходил слишком близко к решётке, то бунтовщики немедленно расступались, и на ненавистного надзирателя выплёскивалось содержимое переполненных отхожих вёдер, что вызывало взрыв восторга, хохота и гогота у всей толпы, в особенности, когда смрадная струя или мерзкие, холодные брызги попадали в искажённую гневом надменную рожу и тюремщик начинал истерично отплёвываться.

— Э-ге-ге-е-ей! Мужики! Хряк!.. Хряк пришёл! — закричал один из мятежников, заметив появление Галвата.

— У-у-у! Хряк!.. Хряк!.. Хряк!.. — сперва гулко затрубили, а после громко и складно заскандировали узники, загремев цепями с новой силой и затоптав в едином слаженном ритме, приветствуя своего старшего мучителя, как это делает ликующая на трибунах толпа, заметившая долгожданный выход любимого чемпиона-гладиатора. Галват двинулся вдоль коридора, минуя камеры, раздавая пинки и оплеухи неумелым надсмотрщикам, поддавшимся страху перед бесноватой толпой и потерявшим всякую власть над сплотившимися сидельцами, и вместе тем его всё больше распирало от злости, от чего его всего начинало мелко трясти, а короткие, крючковатые пальцы сами сжимались в тугой кулак. Он всем сердцем ненавидел прозвище, которым много лет назад его нарекли острые на язык и меткие на глаз заключённые и которое намертво прилипло к нему, какими бы жестокими методами он не пытался его искоренить. Правда в обычное время его называли так только за глаза, опасаясь немедленной и жестокой расправы, но в тот момент пьянящее и бодрящее чувство единства и сладостный дух бунтарства заставили узников уверовать в их полную безнаказанность, так что они открыто выкрикивали это хлёсткое погоняло с наглостью и упоением, как если бы эти слова могли в самом деле давать пощёчины по пухлым и плешивым щекам и при том дурманить голову словно креплённое вино.

— Убью… убью всех мразей… прикончу ублюдков и выкину их в море, всех до единого, — вновь и вновь повторял про себя Галват, скрипя жёлтыми, покрытыми винным камнем зубами и всё громче выдыхая воздух сквозь сплюснутые ноздри, словно взбешённый бык, как вдруг его мысли прервало звонкое журчание, и что-то мокрое, отстучав звонкую трель по каменным плитам пола, потекло сперва по его сапогу, а следом по голени и бедру. Отпрянув в сторону, он развернулся и увидел, как один из заключённых, прижавшись к решётке болезненно тощим, впалым до самого позвоночника животом с выпирающим кольцом пупка и спустив до самых щиколоток драные и безобразно изгаженные штаны, стоял и молча мочился, пытаясь вновь попасть непослушной струёй на ноги надзирателя.

Этот дерзкий поступок от чего-то не вызвал у толпы прежнего взрыва веселия, а даже наоборот, люди начали затихать и, едва дыша, предаваться безмолвному созерцанию, и очень скоро в прежде шумной тюремной галерее остались только дробный звук разбивавшихся о пол капель да редкие и глухие, но преисполненные гнетущего отчаяния и тяжких страданий вопли, доносившиеся откуда-то далеко из-под земли. Отойдя на безопасное расстояние, Галват более ничего не предпринимал, и только смотрел на пустые, окружённые чёрными синяками желтушные глаза и растянувшиеся в дебильной улыбке сухие, обветренные и растрескавшиеся в кровь губы, меж которых проглядывали редкие и кривые гнилые зубы да воспалённые дёсны.

— Ко мне ублюдка, — прошипел старший тюремщик с надувшимися на лбу венами и покрасневшими от прилившей крови глазами, когда мочевой пузырь полоумного наглеца наконец-то опустел. Два надзирателя подскочили к решётке, отперли замок и зашли внутрь. Это был подходящий момент для осуществления прежних мятежных намерений. Окружавшие охранников со всех сторон заключённые могли наброситься на них и в считанные