Мастер Джорджи - Берил Бейнбридж

— Что-то надо же предпринять, — рассуждал полковник. — Мы не можем поджать хвост и воротиться домой после всех этих фанфар и знамен.

— Да, но когда? — спрашивал Джорджи. — В этом году, в будущем…

Доктор Холл считал проволочку прямым следствием распрей в высшем командовании и метаний в правительстве, при том что ни там, ни здесь не знали наверное, каковы силы русских. Ответственность за сроки боевых действий переложили на плечи лорда Раглана, и тот терзался на кишащей тараканами вилле в Варне, обнаружа, что припасы всё истощаются, а люди мрут как мухи.

— И ведь никак нельзя сказать, чтобы он был обеими руками за план кампании, — объявил полковник. — Одну он потерял при Ватерлоо[13].

— Тараканы, — передернулась миссис Ярдли. — Ну ничего, теперь он на своей шкуре почувствует, каково приходится нам грешным.

— Это между нами, — сказал Джорджи, — но со слов доктора Холла я понял, что за этот месяц погибли восемьсот человек. Он советует нам всем перебраться повыше.

— Где французы, — сказал полковник — Которые тоже, кстати, мрут.

— Dulce bellum inexpertis[14], — вставил доктор Поттер.

Миссис Ярдли сразу начала кивать с умным видом, и доктор Поттер воздержался от обычного своего любезного перевода, так что из-за нее мы обе остались в дурах.

Представление началось час спустя. Доктор Поттер отказался нас сопровождать, решив, что слово «концерт» предполагает неминучую музыку. Самодельная, сооруженная из ящиков сцена стояла на самом берегу нижнего озера. Освещалась она фонарями, которые свисали с протянутой меж заранее вбитых столбов проволоки, развеивая надежды тех, кто предвкушал острые ощущения от искусства канатоходцев.

Декорации были оригинальные и забавные — складная такая перегородка, расписанная с обеих сторон: на одной изображена внутренность железнодорожного вагона и даже прорезано окно, а на другой — роскошный портрет королевы Виктории, и у ног ее лев.

В начале концерта совершенно по-новому исполнили «В венке из роз она была»[15], притом что «она» была представлена дюжим солдатом; переодетый в женское платье, он хихикал в глубине вагона, на голове — глупый веночек из виноградных листьев, над ушами — гроздья. Второй солдат стоял в проеме окна, пощипывал банджо и пел. Из тьмы ему стоном откликался тамбурин.

Первую и вторую строфу уже сопровождали громкие крики и хохот, но когда дошло до слов —

И снова вижу я тот лоб,

Но где венок из роз…

(Здесь тот, который на банджо играл, сдернул с «нее» виноградный венец, а взамен водрузил женские панталоны.)

И вдовий плат от глаз укрыл

Все золото волос;

И плачет в грустной тишине… —

последние ноты совершенно потонули в общем ликовании. Поднялся гвалт такой невообразимый, что певцам пришлось снова исполнять все сначала, и зрители подпевали хором, но были другие слова. Когда я попросила объяснений у миссис Ярдли, она сказала, что у армии своя версия и не кажется ли мне, что оригинал сам напрашивается на double entendre[16].

Я так удивлялась и так задумалась — неужели весь сыр-бор из-за этих панталон, — что двух следующих номеров почти не заметила; сначала была военная песня, потом выступал жонглер, но того зашикали, согнали со сцены и закидали его же шариками. Эту грубость объясняли, может быть, наши обстоятельства, не знаю; наверно, вдали от дома, бок о бок со смертью человеку хочется, чтобы его услышали.

А потом была еще баллада, которая произвела странное, даже непонятное действие на Джорджи. Называлась она «Спасенный ребенком» и была весьма сомнительного свойства — про человека, который устал от мирской суеты, сидит в церкви и смотрит на ребенка. Он не может себя заставить молиться, так он разочарован во всем, но вот ребенок запел, и пенье его растопило остуженное опытом сердце.

Посреди этого сентиментального красноречия Джорджи вдруг сжал мне руку. Он теперь уже не пьет, так что я даже испугалась. Я не шелохнулась и — ни слова, чтоб его не спугнуть. Он шепнул: «Миртл, бедная моя, ты прости меня».

— За что? — спросила я.

— За все, — он ответил. — Я так мало с тобой бываю.

— Но у тебя же важная работа, Джорджи.

— Это не оправдание, — он сказал, и он прибавил: — Я к тебе потом приду.

И тогда я стиснула его руку — от любви, вовсе ни в какой не в знак прощенья.

Я так обрадовалась, что рассказать не могу, и в перерыве побежала за доктором Поттером, чтобы тоже не сидел один как сыч. Он при свече искал на себе вшей. Он не мог противиться моей веселости, одернул на себе одежду и согласился пойти на концерт.

Джорджи подвинулся, давая ему место, и я оказалась притиснутой к полковнику, который дул вино прямо из бутылки. Коленкой он дергал еще больше обычного, но что мне за дело?

Прошла приблизительно четверть второго отделения — доктор Поттер от восторга хлопал себя по толстым ляжкам, беспечно потягивал вино из полковничьей бутылки, — но вот на сцену вышел глотатель огня. Он был в театральной кольчуге, а на груди вышит изрыгающий пламя дракон. Внизу было тесное трико, и в публике стали кричать: «Ах, какие ножки!» В парике черными локонами, нарумяненный, он легко бы сошел за девушку, если бы не усы, загнутые двумя тугими кончиками. Он выступал в вагоне, там он поджег паклю и положил перед собой на тарелку. «Прошу прощения у почтеннейшей публики, — сказал, — но я побалуюсь легким ужином». Сказал, взял на вилку кусок пакли, сунул в рот и — выдул пламя. Так было два раза, и он сжевал всю паклю, мы, по крайней мере, не видели, чтобы он ее выплевывал. Потом он то же самое проделал с сургучом, и багровые капли падали на подбородок и все горели, горели, это было лучше всего. А потом пришел помощник, принес мешок с наклейкой «порох» и помог ему снять парик и кольчугу. Мы увидели темные волосы, стройное бледное тело. Порох был самый настоящий; выбрали наобум офицера, он вышел на сцену и подтвердил.

Глотатель огня весь сгорбился, вытянул шею, как черепаха, распростер руки и так стоял, будто собрался тащить на себе крест Господень. В каждом кулаке он зажал, нам объявлено было, по луковице. Помощник не спеша открыл мешок, разыграл сценку: он туда заглядывает, содрогается. Тут глотатель закричал, что он закоченел и чтобы тот поторопился. В ямку между лопатками был насыпан порох, и так, как вот крестьянин сеет семена, помощник усеял серовато-сизым порошком эти простертые руки. А потом повернул глотателя, чтобы мы его видели со спины. В прорезанное окно сунули зажженный фитиль. Помощник его взял, поднял, подержал, чтобы все видели, и — медленно — опустил.