Железные Лавры - Сергей Анатольевич Смирнов

И в том не могло быть никакого сомнения!

Новый вопрос графа – о том, могу ли я крестить его самого – вверг меня в самое совершенное смущение и полнейшее недоумение. Кое-как двигая онемевшими губами и пересохшим языком, отвечал ему, что обряд Святого Крещения обычные монахи проводить не могут – только рукоположенные в иерейский сан. Однако делание Таинства возможно не только монаху, но и простому крещеному мирянину в тех исключительных обстоятельствах, когда просящий пребывает в смертельной опасности, будь то тяжкая болезнь или иная веская угроза.

- Если готов стать мучеником, не убегай, а сиди там, где сидишь ныне, - изрек граф новую загадочную фразу, от коей я уж протрезвел разом, а новые глотки вина ту здравую трезвость уже не пробивали: покуда надо было понять, куда течет мутная, непроглядная до дна речь графа.

Оказалось, граф Ротари и весь род его ходили в рабах у родового предания, будто бы основатель герцогского рода принял Крещение от того же самого епископа, который крестил и самого Константина Основателя. Епископа звали, как известно, Евсевием и был он арианином, то есть поборником арианской ереси, отказывающей Спасителю в Его божественной природе. С тех пор и повелось в роду герцогов Ангиарийских, хоть и принимать неизбежное Крещение, против чего лукавый не мог постоять, но, во-первых, от лукавых арианских епископов, которых теперь осталось, пожалуй, менее, чем слонов в разрушенном Карфагене, а во-вторых, - по написании завещания на исходе дней, дабы разом и как бы вполне дальновидно смывать все грехи именно тогда, когда на новые уже и сил нет. Кивали они при этом на самого Константина Основателя, который принял Крещение в последние дни своей жизни. В ту пору ведь и завелась поговорка: «Он еще не крещен, пусть погуляет вволю».

Вот и сам граф Ротари Третий Ангиарийский некогда провидел встречать глубокую старость, глашатая последнего ворона, Крещением по арианскому обряду, а пока ходил вольным язычником и творил, что хотел. Ныне же вдруг надумал креститься в истинную веру, хотя тоже не сразу, а напоследок. Это не было странным: обретенный у моста святой образ мог надоумить его пойти верным мостом, пусть поначалу – и долгим кружным путем к тому крепкому мосту. Странно было, однако, что граф доверился мне и начал уповать на мою помощь, а не на силу, данную Богом какому-нибудь ближайшему аббату, пусть ныне и иконоборцу, но в грядущем-то наверняка раскаявшемуся. Впрочем, тогда меня больше обеспокоило вовсе иное.

Таковой замысел графа вызвал у меня опасение, а не оставит ли он меня при себе до конца дней своих. А граф-то был достаточно молод, в полной, налитой зрелости сил. Уж не воля ли на то Твоя, Господи, помыслил я, раз и святой образ промыслительно обретен здесь же, у моста. Впрочем, ежели граф будет неплохо кормить, а поить вином не хуже того, что уже поднёс, то венец мученический будет мне нести постыдно легко. Таков был мой мысленный вердикт. И как бы подтверждение получил незамедлительно: граф своей рукой извлек из сумы святой образ и бережно водрузил его позади себя на спинку своего малого трона, почти припёртого к стене, так что с тыла его не обойти.

- Полагаешь, так поможет? – вполне искренне, простодушно и наивно вопросил он.

Вздохнул было на целое назидание: святой образ – никак не оберег языческий и не талисман, и не образ должен помогать, а искреннее воззвание к самому Вседержителю, запечатленному в образе, и к Троице Единосущной и Нераздельной. Однако вспомнил самого Константина, в трудный час битвы засмотревшегося в небеса, на вещий знак Твой, Господи, предрекавший победу, а не на окровавленное поле. И вот запнулся и подумал, что сему варварскому простецу, пусть и знатному, может помочь и так. Ответ мой был нетруден:

- В том не может быть сомнения, господин, если вовремя помолиться.

- Успею, коли Бог благословит, - куда как грамотно и разумно кивнул на мои слова граф. – Карла я сюда не пущу, а ты – рот на замок.

И вот, Господи, не стремился ли граф приобрести во мне друга своим богатством неправедным, что и призываешь Ты делать нас, грешных? Ибо все мы в мире сем, лежащем во зле, хитрее бываем ангелов Твоих, как и рёк Ты… И как, если не хитростью житейской, иной раз приобретешь нечаянного друга, а он, глядишь, и даст тебе добрую затрещину прямо по направлению к твоему спасению?

И вот покинул графа сытым, обогретым, ведь мне еще и шерстяную накидку прямо с порога его малого триклиния поднесли. Но главное, - крайне озадаченным. Переменилось в тот час мое мнение о графе Ротари, а главное – о своей судьбе.

День едва перевалил за половину, едва помутился ранними зимними сумерками, норовящими загрести и полдень, а уж два сильных мира сего, еще утром не знавшие друг друга, успели довериться мне, ничтожному чужестранцу, и к тому же – в одном и том же месте. Без сугубого промысла такое не могло случиться никак. Теперь, по завету отца, мне оставалось только не испортить тот высший промысл своей дурной волей, а приложить истинное разумение. В самом графе я стал опасаться более добра, за которое не сумею должно отплатить, нежели несомненно замысленной им злой выгоды от нежданной встречи с чужаками.

- Раз ты то, что искал, обрел здесь, здесь и будет чудо, - скажет мне немногим позже ярл Рёрик.

Так, словно эхом, отозвались далеко слова геронды Феодора, прозревавшего события своим внутренним взором.

Мне оставалось лишь устыдиться ненадолго.

Жили Эйнар Мечом-По-Мечу, в коем уживались два берсерка, и Бьёрн Победное Ухо, без коего самому Беовульфу, герою на все времена, не одолеть бы Гренделя грознокровавого, как любят мудрёно восхвалять северяне. И вот славные, редкие воины умерли в один день на чужой земле с оружием в руках и с подлыми, вражьими копьями между лопаток. Их судьба – быть забытыми на земле навсегда. Но, верно, души их радовались последним почестям. Они радовались и тому, что пепел их тел понесется в потоке Тибра к Вечному Городу. Граф Ротари устроил вечером представление, кое обещал.

Два погребальных плота заполыхали посреди проточного озера, привязанные к сваям, чтобы не унесло вниз. Отражения высоких огней разбегались косяками по озеру, синеватыми волнами – по тверди, снопами искр – по небесам и взорам зрителей. Низкие лохмы проносившихся на восток туч казались крыльями обжигавшихся над костром валькирий.