Апрельский туман - Нина Пипари

Она распахнула дверь на улицу — и спасительный свет стряхнул с горла мертвую хватку страха, меня обдало холодным, отрезвляющим воздухом вечернего города. Это было так неожиданно и так правильно, что ли… И я осталась стоять в дверном проеме, глядя вслед удаляющейся фигурке, уже пытаясь понять, почему пошла за ней. Она села на лавку и стала смотреть на фиолетово-багровый след закатившегося солнца. Я машинально, как всегда делала, оказавшись вне помещения, засунула сигарету в рот и, прикурив, точно так же машинально затянулась, не отрывая взгляда от девушки на лавке. На некоторое время я даже забыла о Леде! И вдруг обратила внимание на то, что уже не вижу фигурку на лавке так четко, как раньше. Чудеса: пошел первый за эту осень снег! Сразу густой и мягкий, легкий и спокойный — Боже, как красиво! Девушка на лавке подняла голову вверх и улыбнулась. Некоторое время она так и сидела, а я подумала, что она похожа на красивую статую в старом пустом парке. Все это казалось мне каким-то нереальным и в то же время… самым настоящим, единственно настоящим. У меня было ощущение, что этот первый снег, этот одинокий фонарь, эта неподвижная фигура на лавке, это запрокинутое красивое лицо и остановившееся время — все это всегда окружало меня, и это правильно, так и должно быть, именно так и выглядит гармония, а разве наш мир создан не для нее?

Статуя вдруг повернула голову в мою сторону и снова улыбнулась, теперь уже именно мне — Господи, так искренне, так счастливо, так светло, что у меня все перевернулось внутри. В следующее мгновение я отшвырнула окурок и нырнула в темное фойе. Кромешная тьма вокруг слегка отрезвила меня, я постояла еще некоторое время, прислонившись к стене, слушая свое учащенное дыхание в мертвой тишине, а потом подошла к окну. Голова фигурки на лавке все еще была повернута в сторону входной двери, и с красивого спокойного лица не сходила улыбка. Потом она опустила голову и несколько минут смотрела на заснеженную землю у своих ног. Я видела ее лицо — оно уже не улыбалось, но было умиротворенным и задумчивым, каким-то предельно сосредоточенным, словно она решала какую-то трудную задачу. Легко тряхнув заснеженной копной волос, фигура встала с лавки и медленно побрела в сторону метро. А я подумала, что она так органично вписывается в этот снежный вечер, словно это ее родная стихия, словно они одно целое — и ни она, ни окружающая ее природа не могут существовать друг без друга. Подождав, пока фигура скроется за углом, я неохотно поплелась обратно в аудиторию. Все уже сидели на своих местах, и когда я вошла, на меня обратились 30 пар искренне недоуменных глаз, как будто говорящих: «Где ты шатаешься? Мы тут сидим битый час, устали как собаки, а ты прохлаждаешься?!» Препод тоже восседал на своем месте, как ни в чем не бывало, и, смерив меня оскорбленным взглядом, продолжил бубнить что-то насчет синергетики, точек бифуркации, теории Большого взрыва и прочих совершенно бесполезных вещей.

Ночью я опять не спала. Дома никого не было: Максим уехал на гастроли в Европу, и Леда увязалась за ним. Грустно было наблюдать, с каким трудом она перебарывала в себе чудовищной силы ревность, когда просила меня присмотреть за Лео. А эта тварь даже не вышла проводить ее — пришлось вытаскивать его из-под моей кровати и аккуратными пинками направить к Леде, умиленной такой привязанностью и вниманием.

Сестры тоже не было — она уехала на какой-то семинар в другой город. Короче, в квартире нас было трое: я, жирный пудель и подлец Морфей, который опять куда-то спрятался — верный знак того, что ночью к нам заглянет на огонек моя старая приятельница Бессонница. Трусливый и безответственный, сон ужасно боялся своей жестокой сестрицы.

Сценарий останется без изменений — я это знала наверняка, поэтому морально была готова к предстоящему визиту. В половину двенадцатого она постучала в окно костяшками своих пальцев, и пудель сразу убежал на кухню, у меня глаза перестали слипаться, но тело налилось страшной усталостью, а на Морфея было страшно смотреть — так он испугался. Еле волоча ноги, я открыла окно и впустила страшную гостью. Завязалась оживленная беседа, а точнее — оживленный монолог… Бессонница рассказывала нам о том, какие страсти происходят в мире, пожаловалась, что работа давно уже не приносит ей никакого удовольствия: молодежь ее совсем не уважает — и добровольно бодрствует ночами, засыпая лишь утром, когда ее власть заканчивается. Остаются, конечно, старики, но с ними так скучно! К тому же в этих сырых облезлых комнатах со вставными челюстями на тумбочке и с холодильниками, забитыми просроченными лекарствами вместо еды, стоит неистребимый запах их с Морфеем мачехи — Смерти. Хуже могут пахнуть только мощные транквилизаторы и снотворные, но ведь на них у стариков денег нет, а с той ерундой, которую они принимают, ей даже смешно бороться — хе-хе-хе!

Беззубая старуха смеется, подмигивая мне единственным глазом, и я чувствую, как мурашки пробегают по спине. Пытаясь найти поддержку у Морфея, я смотрю туда, где он только что был, — но его уже и след простыл!

Старуха тоже замечает пропажу брата и отправляется на его поиски — надо же, какой невоспитанный мальчишка! — не дослушал ее до конца и сбежал! Неслыханно. Шамкая и бормоча что-то под нос, гостья вылетает в окно, а дрожащий Морфей вылезает из-под кровати и смотрит на меня умоляющими глазами.

— Ты же знаешь, что далеко мы не уйдем, — говорю я наигранно строгим голосом, но сама уже почти сдалась. Даже предельно короткий сон представляется мне самой заветной мечтой, к которой только может стремиться мое иссушенное сердце.

Он с готовностью собаки, которой пообещали прогулку, кивает головой и нетерпеливо взмахивает крыльями. Я прищуриваю глаз, вроде раздумываю, потом говорю:

— Давай!

Морфей в секунду влетает мне в ухо — и нас здесь больше нет. Пустой поезд несет меня со скоростью света к Большим Воротам (они, конечно, из слоновой кости — еще бы, представить только, если бы все мои сны сбывались!). За ними начинается мой мир. И хотя в нем правят бал неведомые и в основном враждебные мне существа, а от меня вообще ничего не зависит, хотя там всегда страшно и неуютно, холодно и одиноко, — все равно это мой родной мир — единственное место, в которое я органично вписываюсь, естественная среда для волка. Далеко внизу море спокойно катит