Апрельский туман - Нина Пипари

Спасибо, что есть Уитмен:

Моим врагам не одолеть меня — за честь свою

пред ними я спокоен.

Но те, кого люблю я безоглядно, — мой Бог!

я целиком в их власти!

Я, Господи! — открыт со всех сторон, беспомощен, бессилен!

Презреннейший, я им стелюсь под ноги пылью…

Когда приходит уставшая и злая сестра, она почти с порога начинает едко комментировать Ледины сюсюканья, недвусмысленно намекая на «запоздалый материнский инстинкт» и что-то про сублимацию. Но Леда пропускает все язвительные, насмешливые слова мимо ушей, а раньше бы она спуску не дала. Сидит себе, растрепанная, резко поглупевшая и подурневшая, и ластится к пуделю, и сулит ему самые нелепые, но, на ее взгляд, привлекательные для собаки блюда — лишь бы он дал себя погладить и не огрызнулся. Кто бы мог представить себе еще недавно Леду в 6 часов утра, еле умытую, непричесанную, ненакрашенную, кое-как одетую, выгуливающую «своего ненаглядного малыша» среди толпы служащих, ползущих на свою убогую работу?! Мне становится невыносимо больно от уродливой абсурдности этой ситуации, и досадно за Ледину безвольность, и стыдно за жестокость, извращенно-женскую жестокость сестры.

Стоя перед зеркалом, я пытаюсь отождествить себя с лицом напротив. Не могу. Бывают такие состояния, когда самые простые и понятные явления, слова, предметы, понятия вдруг становятся хуже китайской грамоты. Так, даже самый талантливый музыкант иногда может ни с того ни с сего остановиться посреди концерта — и все, как отрезало. Такое ощущение, будто он впервые видит инструмент и не знает, с какой стороны к нему подойти. Точно так же я не могу узнать свое лицо.

Оторвавшись от мрачной физиономии напротив, мой взгляд случайно падает на три зубные щетки в миниатюрном стаканчике. Словно хатифнатты, они, безмолвные, одинокие и бесконечно чужие окружающему их миру, стоят, тесно прижавшись друг к другу и нежно соприкасаясь поникшими головами. И мысль о том, что наши щетки так близки, а мы вдруг оказались совершенно чужими людьми, наполняет мое сердце острой, невыносимой горечью, и чужое лицо в зеркале, исказившись, начинает бесслезно плакать. Его щеки сухи и неподвижны, но в глазах, там, где остается единственное незащищенное маской место и откуда начинается длинный извилистый путь, ведущий к душе, я вижу горькие слезы и слышу отчаянные стоны. А здесь я не имею права плакать. Здесь я не я. Собой я смогу стать в моем маленьком логове.

Лежа на кровати, зарывшись с головой в мокрую подушку, я пытаюсь отрешиться от эмоций и подключить разум. Это мне удается, потому что эмоции уже успели трансформироваться в привычную опустошенность (да не посетит никогда вас эта страшная гостья!) и мысли снова льются широким, непрерывным потоком в мою голову. Да, наверное, больше всего меня убивает то разочарование, которое снова появилось на пороге моего дома, которое всю жизнь преследовало меня — неустанно, неотступно, без сна и отдыха, словно обезумевший от голода волк. И вот он снова меня настиг, и скребется, и скулит под дверью. А я даже не пробую что-либо предпринять, — все бесполезно, его уже не прогнать, он все равно найдет лазейку…

Все остальное — унижение, пренебрежение, неблагодарность — я могу стерпеть, простить, забыть, наполнить фальшивым смыслом. Но разочарование… это самое худшее, что может совершить человек по отношению к своему двуногому брату. Разочарование — в прямом смысле этого слова — конец очарованию, конец мечте, конец обману. И моя привязанность к Леде была абсолютно искусственной, беспочвенной, симулякром, самообманом. Нас ничего не связывало и не могло связывать. Я хотела подарить ей свою душу, но и это было обманом. Просто, одурев от одиночества и пустоты, от разрушающих мыслей и ассоциаций, я судорожно искала кого-нибудь, с кем могла поделиться всем этим мусором, на кого могла бы спихнуть всю эту дрянь. Мне было плевать на ее внутренний мир, на ее горести и радости… Я только обманывала себя, полагая, что готова полностью подчиниться ее воле, ее привычкам, ее взглядам. Это был просто примитивный инстинкт самосохранения. Даже в минуту моего самого большого унижения для меня продолжала существовать только я.

И из чего, по сути, родился этот светлый, облаченный в ложь образ? — только теперь я вспомнила! — из мыла! Да, из чертова мыла! Ей кто-то привозил дорогое мыло из-за границы. Но его ценность, вернее, бесценность была не в дороговизне, не в тонком, ненавязчивом, навевающем мысли о роскоши аромате, и даже не в том, что на нем оставалась частица Лединого тела. Оно не вызывало во мне никаких ассоциаций — и в этом крылась моя детская, патологическая привязанность к Леде как к проектору чего-то нового, что деликатно входило в меня и оставляло все на своих местах, словно кот, плавно лавирующий меж хрупких и бесценных сосудов. Моя Венера была рождена не из морской, а из мыльной пены…

Болезненная восприимчивость, до предела обостренная во мне в то время, послужила причиной тому, что я была человеком без иммунитета, человеком с душой, пораженной СПИДом, — и любое незначительное явление этого мира грозило мне страшными, почти физическими страданиями. При одной мысли о прикосновении к мылу во мне поднималась удушливая, сметающая все на своем пути волна чего-то, чему нет названия, но что превращает человека в потенциального самоубийцу. Этот запах, источаемый крохотным, ничтожным предметом ненатурального цвета, способен был перевернуть все мое существо. Каждый из десятков этих запахов — от морских водорослей до приторного меда с молоком, от мещанского алоэ до напыщенной розы, от шарлатанской ромашки до тошнотворных цитрусовых — врывался в меня, как неуправляемая, несущая разрушение стихия, разносил все мое спокойствие, раздирал в клочья тщедушную цельность мою, загребал в грубые ладони тонконогую гармонию и забрасывал ее в холодную, звенящую пустоту.

И ничего этого не вызывало Ледино мыло. Равнодушное и пустое, как она сама, оно держало все свои недостатки при себе, обнаруживая лишь самое лучшее, в данном случае — ничего. А лучше этого для меня ничего нет.

Слившийся в монотонный, словно древние языческие напевы, гул, до меня доносится бессвязный звук Лединого голоса. И все же обостренным болезненной ревностью слухом я улавливаю отдельные слова:

— Ну, зайчик… а? да?.. ай, какой нехороший!.. А кто принесет маме туфельку?.. а-а! Ты хочешь гуля-я-ять?! Малыш хочет гуля-я-ять! Пойдем-пойде-е-ем! Покажешь всем, какой ты краси-ивый! Да? Да?! ДА-а-а!

Перед глазами возникает печальная, но уже бесконечно далекая от меня картина Лединого унижения и деспотизма маленького, ничтожного создания. И мне уже не больно — я уже непричастна к этой истории. Вот