Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры - Егор Станиславович Холмогоров

Носа (то есть восточной оконечности Чукотского полуострова с мысом Дежнёва), который «вышел в море гораздо далеко». При этом Дежнёв и Семёнов чётко указывают, что Большой Нос — это не то что первый Святой Нос, то есть мыс Шелагский, между которым и мысом Дежнёва никакого географического пункта, который мог бы претендовать на звание «большого носа» попросту нет. Затем жалобщики подчёркивают, что и от Большого Носа «река Анандырь» и корга далеко, и уж там Сильвестров, не доходивший и до Большого Носа, уж точно оказаться не мог.

Поскольку положение дежнёвской корги в устье Анадыря мы знаем точно, то и все прочие географические указания в этой полемической отписке позволяют однозначно сделать обратную реконструкцию похода Дежнёва: корга в устье Анадыря, «Большой нос», где разбило коч Анкудинова — Чукотка, Святой Нос, дальше которого не пошел Стадухин — Шелагский.

Но вернёмся от попыток дискредитировать знаменитый поход Дежнёва к клевете на него самого. В аналогичном по характеру измышлении — «Судьба Семёна Дежнёва» — В. Бахмутов и излагает свой вымысел о «растрате» Дежнёвым и Ерастовым государевой казны. При этом автор не утруждает себя даже сочинением подложного документа. Он просто утверждает свою клевету словами «документы свидетельствуют». При этом никаких архивных ссылок на мнимые «документы», не известные исследователям биографии Дежнёва, В. Бахмутов не приводит. Не приводит, поскольку их попросту нет.

Изложив свою выдумку, В. Бахмутов сообщает, что Ерастов был возмущённым воеводой Голенищевым-Кутузовым «поставлен на правёж (взыскание долга битьём батогами)». Здесь хотя бы отчасти становятся ясны источниковедческие корни его выдумки. О том, что он «стоит на правеже» сообщал сам Иван Ерастов. Но только не в 1666 году, а двадцатью годами раньше, в своей челобитной на имя царя Михаила Фёдоровича, поданной в 154‐м, то есть 1645/1646‐м году. В этой челобитной Ерастов сотоварищи подробно перечисляет свои дела на службе Государю в 1637–1641‐м гг. и заключают рассказ о своих подвигах слёзной жалобой: «И от тех твоих, государевых, дальных служеб, что мы, холопи твои, служили без твоего, государева, жалованья и от конново убойства, обнищали и задолжали великими долги и стоим на правеже. А долгу на нас, холопях твоих, рублев по сту и больше. И впредь нам, холопям твоим, справиться от долгов и неведомо как… И пожалуй нас, холопей своих, за нашу к тебе, государю, службу, и за раны, и за аманатцские имки, и за конное убойство, и за голодное терпение своим царским денежным и хлебным заслуженым жалованьем и послугою, чем тебе, великому государю, бог известит» (Орлова, Н. С., 1951: с. 138).

Этот единственный известный историкам документ, в котором имя Ивана Ерастова и правёж упоминаются в одном тексте, и возбудил, по-видимому, фантазию В. Бахмутова-Красноярского.

Никаких прямых или косвенных упоминаний о том, что Дежнёв или Ерастов были замечены в каких-либо манипуляциях с государевой казной, не существует. Новоповерстанный атаман Дежнёв, очевидно, без всяких приключений доставил порученную ему казну в Якутск. Участвовал ли в этой доставке сын боярский Ерастов — мы можем только догадываться.

Вернувшиеся к 1666 году в Якутск Ерастов и Дежнёв фигурируют оба в документах Якутского острога до 1667 года.

1 августа 1666 года «се яз, Якутцкого острогу дети боярские: Иван Родеонов сын Ерастов, Матфей Иванов сын Ярыгин, Курбат Иванов, Григорей Фёдоров сын Пущин, Александр Хлевинской, сотник казачей Амос Михайлов, атаман казачей Семён Иванов сын Дежнёв…» и другие дают поручную запись за Петра Михайлова, сына Вятчанина, «в том, что быти ему, Петру, за нашею порукою в Якутцком остроге в казачье службе и всякая великих государей служба городовая и отъезжая вряд с своею братьею с служылыми людьми служить и караулы караулить» (Орлова, Н. С., 1951: с. 518–519).

Ерастов и Дежнёв сотоварищи дают за Петра Михайловича Вятчанина обещание «будучи где на великих государей службе, с службы не збежать и великих государей денежное и хлебное жалованье и пороху, и свинцу не снесть, ни пить, ни бражничать, зернью и карты не играть, никаким воровством не воровать» (Орлова, Н. С., 1951: с. 518–519).

Не правда ли — странная порука собственной честью и головой со стороны Ерастова, который, если верить фантазёру В. Бахмутову и повторившим его ложь А. Иванову и Ю. Зайцевой, только что был пойман именно на воровстве денежного жалования? Много ли такая «порука» тогда стоила бы?

Последний раз в исторических документах Иван Ерастов тоже появляется отнюдь не в роли вора под батогами на правеже, а, напротив, — в качестве сурового карателя и преследователя своих недавних товарищей. Летом 1667 года он отправляет с Чичюйского волока сообщение о том, что выдал представителям Илимской судной избы своего недавнего товарища Курбата Иванова, знаменитого первопроходца и выдающегося картографа, провинившегося тем, что у него в несчастном случае погорела государева соболиная казна.

Ерастов в данном случае пошёл поперек воли своего младшего товарища Семёна Дежнёва, который, напротив, старался Курбата Иванова защитить и в заключение (в котором Курбат вскорости и умрёт, не доехав даже до Илимска) не выдавать.

«А велено де ему, Силе Осиповичю, из-Ылимского острогу послать нарошно служилых людей на Чичюйской волок по того сына боярского по Курбата Иванова и велено ево, Курбата, взять тем служилым людем на Чичюйской у атамана у Семёна Дежнёва и привесть ево, Курбата, с собою в-Ылимской острог, и держать до твоего, окольничево и воеводы князь Ивана Петровича, приезду, — пишет И. Ерастов, — И он, атаман, память от воеводы от Силы Осиповича у служилых людей у пятидесятника у Игнатья Бутакова да у десятника у Лариона Смирново принял, а ево, сына боярсково Курбата Иванова, не отдал и скаску за своею рукою мне, Ивашку, в судной избе подал — отдать де я ево, Курбата, не умею, а за нево де я не стою же, потому что де не Курбат под моим началом послан, а яз де, Сенька, с ним, Курбатом, послан на Чичюйской волок по хлебные запасы, и росписки де я дать не умею же. И я, Ивашко, тем делом не замешкал, того сына боярского Курбата Иванова Илимским служилым людем пятидесятнику Игнатью Бутакову да десятнику Лариону Смирному из судные избы отдал и в том с ними росписался, а взял за их руками росписку и подводы им дал, и об том в-Ылимской острог к воеводе к Силе Осиповичю Аничкову писал в отписке» (Орлова, Н. С., 1951: с. 524).

Этот документ ярко характеризует личность самого Дежнёва, пытавшегося до последнего выручить Курбата Иванова.

«Хорошим человеком был Семён Дежнёв… Своих не сдавал, и другим давал жить» — резюмирует эту историю Михаил Кречмар, и с ним трудно