Блокада. Книга 3. Война в зазеркалье - Кирилл Бенедиктов

Левка меня локтем толкает — смотри, мол, смотри! Она там кого-то прячет, точно тебе говорю!

Но нет. Ошибся на этот раз Николаич. Вышла хозяйка из баньки — под мышкой у нее бутылка литров на пять, в руках корзинка со снедью всякой. С какой — без бинокля не видать, но чувствуется, что тяжелая.

— Ага, — говорю, — значит, для бойцов Русской Освободительной армии у нее жратвы нет. А для кого-то — прямо скатерть-самобранка.

— Хорошая женщина, — улыбается Левка. — Правильная.

— Гости у нее будут, — шепчу я ему. — Вот тогда и посмотрим — правильная или нет.

Лежим, ждем. Комары жрут, сволочи.

Часа через три начало темнеть. Капитана в ветвях уже не видно совсем. На крыльцо соседнего дома вышел старик, постоял-постоял, перекрестился размашисто и вернулся в дом. Где-то собака брешет. Вот и вся жизнь на хуторе.

Потом в горнице у Оксаны свет зажегся. На окне занавесочка желтенькая, уютно так. И почти сразу же слышу — на тропинке тихие шаги.

Николаич тоже услышал, напрягся весь. А слышал ли капитан — не знаю.

Партизан было шестеро. Один идет впереди, водит автоматом из стороны в сторону. Правильно, конечно, но толку от этой предусмотрительности немного. Если бы на нашем месте оказались немцы или полицаи, то с трех стволов положили бы всех шестерых. Но у немцев вряд ли терпения бы хватило в этих комариных кустах столько времени лежать.

Партизан я рассмотреть успел — четверо взрослых мужиков, парень лет двадцати пяти и один совсем молодой хлопчик, возраста нашей Катьки, наверное. Все с автоматами, мужики в военной форме, парни в штатском.

Идут они по Оксаниному огороду уверенно, будто не раз здесь уже бывали. Четверо заходят в дом, двое у крыльца остаются. Собака, та, что днем на нас излаялась вся, что характерно, ни звука не издает.

Как капитан с дерева своего слез — я не услышал. Увидел его, уже когда он в ложбинку нашу ужом вполз.

— Ну что, — одними губами шепчет, — все вроде тихо. Хвоста за ними нет. Идем знакомиться?

— А стрелять не начнут? — Николаич интересуется. — А то ведь могут с перепугу-то.

— Волков бояться — в лес не ходить, — улыбается капитан. — Вы обходите дом с тыла и берете на себя часовых — только ласково, ясно? А я пойду со старшими погутарю.

Сказано — сделано. Поползли мы с Николаичем к дому. Я на огороде в дерьмо какое-то вляпался, но это, говорят, к деньгам. Караулить партизаны, конечно, молодых оставили — за тем и взяли с собой, наверное. Ну, оно и проще. Я Левке показываю на того, что помоложе, а сам примериваюсь ко второму. Мой — здоровый такой парняга, плечи широкие, руки — как у меня ноги. Шея — прямо бычья. Я ему как раз по шее, как Жора нас учил — тресь! Его, бедолагу, аж перекособочило — там, между ключицей и шеей, нервный узел. Я его едва под мышки успел подхватить, иначе он грохнулся бы, как дуб, и всех бы переполошил. Смотрю, Николаич своего пацаненка уже ремнем вяжет — тот и пикнуть не успел. Даже жалко, что науку, которую нам в «Синице» преподавали, мы против своих же и используем.

Только мы часовых уложили, как из темноты выходит наш капитан, показывает нам большой палец и спокойно так поднимается на крыльцо. И заходит в дом, даже не постучав.

Ну, думаю, сейчас начнется. Жду стрельбы, криков, грохота опрокинутой мебели. Все ж таки партизан там четверо — а Сашка-то наш один.

Но в доме тихо. Голоса какие-то бубнят, но на ссору явно не похоже. Проходит минут десять, дверь отворяется и выходит на крыльцо разлюбезная моя Оксаночка.

— Заходите в дом, товарищи, — приглашает. — И парней наших с собой берите.

Тут-то я и пожалел, что своему врезал. Потому что пришлось мне поднимать его, бесчувственного, и тащить на себе в дом — а было в нем пудов семь, не меньше.

Смотрю — стол накрыт что надо. И картошечка отварная, и огурцы соленые, и капуста квашеная, и яйца вареные, и сала шматок с прожилочками мясными — в общем, полный разносол. Ну, и бутылка, конечно, зря что ли ее хозяйка из баньки тащила? И народ, что за столом сидит, серьезно так закусывает. А капитан наш, Шибанов, сидит на почетном месте и сияет, как новенький пятак.

— Знакомьтесь, — говорит, — товарищи партизаны, это мои друзья и братья: Василий и Лев. Вы не серчайте, что они ваших пацанят немножко помяли, очень уж нам было желательно без стрельбы обойтись.

Парнишка, которого Лев окучил, глазами хлопает этак жалобно — сказать-то не может ничего, во рту у него портянка торчит. А мой и глазами даже хлопать не в состоянии, висит на мне, как мешок с картошкой.

— Эгх-м, — говорит тут лысый, как коленка, мужик с густыми, словно усы, бровями. Вот сколько раз я замечал — у лысых что усы, что борода, что брови — растут порой, как грибы после дождя. Почему так? Ну да ладно, не о том сейчас. — Эгх-м, что же это такое происходит, товарищи? Стеценко, Артюх! Это же форменное безобразие! Как вы могли дать себя спеленать, как младенцев, честное слово!

— М-м! — мычит парнишка с портянкой во рту. Мне почему-то сразу показалось, что это Артюх. — М-м-м!

— Вынь кляп, Николаич, — говорит Шибанов.

И по голосу его я понимаю, что он сейчас — работает! Просто по тому, как он это сказал, по таким чуть певучим ноткам в голосе, по каким-то мелочам, на которые несведущий человек и внимания бы не обратил — а я-то вижу. И, конечно, прием, нам оказанный, тоже требует какого-то объяснения. Допустим, поверили они, что мы из Москвы прилетели спецзадание выполнять. Но, во-первых, поверили как-то слишком быстро, что само по себе уже подозрительно. А во-вторых, мы вон их часовых сняли, а нас никто за ущерб и побои ругать и не собирается.

Ну, думаю, друзья партизаны, попали вы в переплет. С нашим капитаном не очень-то пошуткуешь…

И вдруг меня как молнией жахнуло.

За столом — четверо мужиков. Плюс еще Оксана, бой-баба. И всех их, получается, Сашка наш моментом захомутал! Это тебе не фрица желторотого заарканить. Пятерых одним махом! Растет у капитана силища-то его, аж жутко становится.

Между тем Николаич портянку-то вытащил, и парнишка этот как закричит дурным голосом:

— Засада! Михал Терентьич, тикайте, это засада!

— Дурак ты, Артюх, — говорит лысый. — Это наши люди, разведчики из Москвы. И хватит орать, а то тебя аж в Виннице слышно.

Парень глаза выпучил, но замолчал. А лысый поднимается из-за стола, отдает мне честь и представляется:

— Начальник штаба партизанского полка старший лейтенант Титоренко.

— Старшина Василий Теркин, — отвечаю.

Ну, так вот и познакомились.

Винница, август 1942 года

Утром она проснулась одна. Отто ушел еще до рассвета — она смутно помнила, как он поцеловал ее на прощание, но это могло быть и сном. Катя сбросила ноги на золотой от щедрого августовского солнца пол и пошевелила пальчиками. Ей было хорошо. Так, наверное, чувствуют себя кошки, греясь на припеке.