Прощай, цирк - Чон Унён

Спустя три дня после смерти матери мы отвезли ее тело в крематорий. Все равно у отца не было могилы, поэтому мы не могли похоронить ее рядом с ним, а выкупить участок в горах мы так и не собрались. Тело мамы, отекшее из-за сахарного диабета, превратилось в серый пепел меньше, чем за три часа. Сидя в комнате ожидания для родственников, брат не отрывал глаз от экрана, показывавшего ход кремации. Он плакал, склонив голову к коленям жены. Девушка же, до этого пролившая немало слез, сейчас, наоборот, выглядела вполне спокойной. Она легонько похлопывала брата по спине, словно успокаивала ребенка.

Только когда мы получили урну с пеплом матери, я осознал реальность произошедшего. Ей больше не было нужды тянуть свои песни о цветах, капризничать, ворчать из-за вкусностей, которых ее лишали из-за повышенного уровня сахара в крови; больше не надо было лить слезы, похожие на гной, и вспоминать время, когда был жив отец. Теперь она стала просто серым пеплом, который мог улететь от легкого дуновения ветра.

— Хорошо бы взять ее домой, — сказала девушка, аккуратно придерживая урну.

Лично я думал оставить урну с пеплом в склепе рядом с крематорием.

— Мама ведь любила цветы? — продолжила она. — Я бы отнесла урну к подножью горы и закопала под лагерстремией. Так было бы правильнее всего… — Ее голос звучал тихо, но решительно.

Выслушав ее, брат лишь молча кивнул — в знак согласия. Она прожила с матерью в лучшем случае несколько месяцев, но узнала ее лучше, чем мы, которые жили с ней бок о бок десятки лет. Всю дорогу, пока мы ехали домой от крематория, урну с пеплом матери держала девушка. Она прижимала ее к груди так, словно это была единственная вещь, которой она дорожила в этой жизни, словно в тот момент, когда ее руки разожмутся, она потеряет весь мир.

В доме царил беспорядок. Не убранные вовремя пакеты с мусором разворошили кошки, вылившаяся из мешков гнилая вода распространяла вокруг ужасный запах. Грязная посуда, раскиданная повсюду обувь — отпечатки дня, когда умерла мать. Пока я выбрасывал мусор и приводил в порядок дом, брат, взяв лопату, начал копать яму рядом с лагерстремией. Девушка, с урной в руках, неподвижно стояла рядом с ним.

Мы похоронили мать под лагерстремией. Теперь она будет лежать под тенью цветов все лето. Пройдет еще немного времени, и она проникнет в корни, напитает дерево силой, и появятся новые ветви, распустятся свежие цветы. Набухнут фиолетовые почки — и она позовет меня. Пока цветы лагерстремии три раза распустятся и опадут, мое сердце, наверное, успеет покрыться красными, словно цинния, кровоподтеками.

Протез матери я обнаружил в глубине шкафа для одежды. В инкрустированном перламутром шкафу с осевшей дверцей после кончины отца лежало хлопковое покрывало, которым мы ни разу не пользовались, застиранные, истончившиеся ватные одеяла, выцветшие фотографии, хранившиеся в ящиках, и прочие самые разные вещи. Когда я подобрал сверток, выпавший из обнаруженного под ватным одеялом черного винилового пакета, и развернул его, оказалось, что это был протез матери, который мы не сумели найти.

Мне стало жутко и противно, словно это была реальная плоть, оторванная от тела матери. Я долго сидел ошеломленный, держа в руке сверток. У меня никак не укладывалось в голове: «Как смогла она, отвязав протез, пересечь весь двор и дойти до кустов лагерстремии? Как сумела сделать это в одиночку, без поддержки, без костылей… Может быть, она действительно ждала меня, а когда увидела, решилась умереть? Но почему тогда она сняла протез?..» Я бросил грязный протез вместе с лекарствами матери в мешок для мусора.

Три дни я упаковывал вещи матери в ее комнате. На самом деле вещей было не так много, чтобы потратить на сборы столько времени, но я целыми часами, закрывшись в комнате, то собирал, то разбирал коробки. Дело было не в том, что я предавался тоске по матери или мысленно перебирал воспоминания о ней. Просто мне некуда было идти. Я превратился в заключенного, который добровольно вошел в тюремную камеру. Только в этой комнате я чувствовал себя свободным и вместе с тем защищенным.

Пока я прятался в комнате, брат с девушкой большую часть времени проводили у зарослей лагерстремии. Брат сидел рядом с женой, прислонившись к стволу дерева, или лежал, положив голову ей на колени. У него не было иммунитета к смерти. Если бы не его жена, он, возможно, потерял бы всякий смысл в жизни и незаметно угас. Теперь он повсюду следовал за ней. Он смотрел на жену, как только что вылупившийся птенец, впервые открывший глаза, с раскрытым в крике клювиком смотрит на свою маму. Брат повсюду следовал за ней, точно привязанный. Потеряв родную мать, он нашел новую мать в жене.

Больше не осталось вещей, которые надо было упаковать. Чтобы уничтожить следы пребывания матери в этом мире, оказалось достаточно одного большого пакета для мусора. Схватив его, я вышел во двор. Над землей низко плыли темные облака. Брат с девушкой по-прежнему сидели под лагерстремией. Устремив взгляд в одну сторону, они нежно касались ладоней друг друга. Цветы лагерстремии выглядели необычайно красными.

Не знаю почему, но, глядя на эту пару, я подумал, что это не брат находит утешение в девушке, а наоборот. Она, словно вдова, которая, желая забыть мертвого мужа, цепляется за ребенка, со всей искренностью дарила ему свое тепло. Они сидели, обнявшись, поглаживая друг друга по спине, стараясь лаской утишить боль.

Я тоже мечтал ощутить чью-то поддержку. Однако не было никого, кто утешил бы и приласкал меня. Мое кощунственное желание, а затем эта внезапная — и загадочная — смерть матери. Мне казалось, что мое сердце, не получив успокоения, иссохло, превратилось в пыль. Я думал о том, как мне хочется, чтобы девушка поделилась своим теплом и со мной тоже. Мне хотелось, чтобы она сказала хотя бы одну фразу, подарила хотя бы один взгляд, хотя бы один раз обняла меня. Однако мне не удавалось поймать ее взгляд, он ускользал от меня, как рыба, шевеля плавниками, ускользает от рыбака. На моих руках, в мольбе протянутых к ней, оставалась лишь мерзкая слизь. Это были нечистоты — отвратительные, постыдные, такие даже если проглотишь через силу, то мерзость все равно однажды вытечет из носа, словно гной. Они не могли влить живительную влагу в мое иссохшее сердце. Напротив, смешавшись с его пылью, они оставили на моей душе лишь грязные, неровные подтеки.

Сжав пластиковый пакет с мусором, я направился за клетку с утками. Я прикурил сигарету и поджег пакет. Он мгновенно съежился, и огонь перекинулся на одежду. Пламя объяло платье с цветочными узорами, старые фотографии, ящик со всякой всячиной, протез. Глядя, как огонь пожирает протез, я понял, что не могу больше оставаться в этом доме. Иначе каждый раз, когда я буду видеть брата с девушкой, сидящих под красной лагерстремией, мерзость будет рваться наружу. Этот место больше не являлось домом. Я понял, что должен уехать как можно дальше.

На мою удочку поймались камбала, креветки с крупными икринками, двухстворчатые моллюски. Я решил, что на ужин улова хватит; все это очень любил брат. Спустя десять дней после кончины матери я позвонил Санвону. Он сказал: «Я знал, что ты позвонишь», а затем добавил, что получил загранпаспорт и оформил необходимые документы для получения визы. Все, что требовалось от меня, — сделать шаг за порог.