Над гнездом кукухи - Кен Кизи

— Друг, как раз подобное заявление будет воспринято как форменное проявление агрессии. Тебе так не терпится проиграть пари?

Макмёрфи смотрит на него.

— Такие, значит, здесь порядки, а? Действовать на нервы? Мозги канифолить?

— Такие здесь порядки.

Он медленно садится на место со словами:

— Бред сивой кобылы.

Хардинг оглядывает остальных острых за карточным столом.

— Джентльмены, я уже, кажется, различаю в нашем рыжем бунтаре самое негеройское отступление от его стоицизма киноковбоя.

Он смотрит, улыбаясь, на Макмёрфи по другую сторону стола, тот ему кивает и, откинув голову, подмигивает и слюнявит большой палец.

— Ну, сэр профессор Хардинг, похоже, хорохорится. Выиграл пару сплитов и давай гнуть пальцы, как авторитет. Ну-ну-ну; вот он сидит, двойкой сверкает, а вот пачка «Марборо» говорит, проиграет… Опа, меня увидал, так и быть, перфессор, вот тебе тройка, хочет еще, берет двойку, метишь на большую пятерку, перфессор? По большой двойной ставке или тише едешь, дальше будешь? Другая пачка говорит, не будешь. Ну-ну-ну, перфессор меня увидал, удила закусил, эх, незадача, еще одна дама, и перфессор завалил экзамен…

Репродуктор заводит следующую песню, громкую и звонкую, с переливами аккордеона. Макмёрфи поднимает глаза к репродуктору, и речь его становится все громче, Перекрывая музыку.

— …Эге-гей, окей, дальше, черт возьми, берем или сдаем… держи-ка!..

И так до полдесятого, пока не гасят свет.

Я мог бы всю ночь смотреть, как Макмёрфи играет в блэк-джек: сдает карты с шутками-прибаутками, заманивает остальных и ведет, пришпоривая, так что они уже норовят выйти из игры, и тогда он уступает партию-другую, чтобы вернуть им уверенность в своих силах, и ведет дальше. Во время перекура, откинувшись на спинку стула и закинув руки за голову, он говорит:

— Секрет первоклассного афериста в том, чтобы понять, чего хочет фраер, и внушить ему, что он это получит. Я это усвоил, когда работал сезон на карнавальном колесе фортуны. Ты прощупываешь фраера глазами, когда он подходит, и говоришь себе: «Ага, этот лопух хочет считать себя крутым». И каждый раз, как он прет на тебя, что ты его обираешь, ты готов обосраться от страха и говоришь ему: «Прошу вас, сэр. Мы все уладим. Следующий кон за наш счет, сэр». Так что вы оба получаете, что хотите.

Он подается вперед, и ножки стула со стуком опускаются на пол. Берет колоду, ерошит край одной рукой, ровняет о столешницу и слюнявит пальцы.

— А вам, фраерам, я так смекаю, нужна приманка в виде банка пожирней. Вот вам на кон десять пачек. Эге-гей, держите, с этого раза без поблажек…

Затем откидывает голову и смеется, глядя, как ребята спешат делать ставки.

Его смех весь вечер раскатывался по палате, и за картами Макмёрфи все время говорил и шутил, пытаясь всех рассмешить. Но они боялись расслабляться; отвыкли от такой игры. Он перестал смешить их и принялся играть всерьез. Раз-другой они у него выиграли, но он всегда откупался или отыгрывался, и пирамидки сигарет по обе стороны от него все росли и росли.

Только перед самым отбоем он стал проигрывать, давая другим отыграть свое, да так быстро, что они уже забыли, как он их чуть совсем не обобрал. Макмёрфи отдает последние сигареты, собирает колоду и, откинувшись со вздохом, сдвигает кепку на затылок; игра окончена.

— Что ж, сэр, чуток выиграл, остальное проиграл, как я говорю. — Он грустно качает головой. — Даже не знаю… я всегда довольно неплохо играл в очко, но вы, птахи, похоже, крутоваты для меня. У вас какая-то чумовая сноровка, аж оторопь берет, как подумаю, что завтра с такими пройдохами на деньги играть.

Он даже не рассчитывает, что они повелись на это. Он дал им отыграться, и все, кто смотрел за игрой, понимают это. Как и сами игроки. Но у каждого из тех, кто подгребает к себе выигранные сигареты — на самом деле просто отыгранные, ведь они изначально были его, — такая усмешка на лице, словно он крутейший игрок на всей Миссисипи.

Двое черных — один толстый, а другой помоложе, по имени Гивер — выводят нас из дневной палаты и принимаются гасить лампы ключиком на цепочке, и чем темнее и мрачнее становится в отделении, тем больше и ярче становятся глаза маленькой сестры с родимым пятном. Она стоит у двери стеклянной будки, выдает таблетки пациентам, тянущимся к ней шаркающей очередью, и отчаянно боится перепутать, кого чем травить на ночь. Даже не смотрит, куда воду льет. А причина ее беспокойства — вставший в очередь рыжий детина в жуткой кепке, с кошмарным рубцом на носу. Судя по тому, как она смотрела на Макмёрфи, встававшего из-за стола в темной палате, похотливо теребя рыжий клок волос, торчащих из-за ворота казенной рубахи, и как она отпрянула за дверь, когда подошла его очередь, Старшая Сестра ее настропалила. («И прежде чем сдать вам отделение, мисс Пилбоу, скажу про того нового, который там сидит, с этими вульгарными баками и резаной раной на лице, — у меня все причины считать, что он сексуальный маньяк».)

Макмёрфи видит, как она таращится на него, и решает познакомиться поближе, для чего просовывает голову в дверь, широко ухмыляясь. Сестра с перепугу роняет кувшин с водой себе на ногу. Она вскрикивает и скачет на одной ноге, а таблетка, какую она собиралась дать мне, вылетает из стаканчика и ныряет прямиком ей промеж грудей, куда уходит длинное родимое пятно, словно пролитое вино.

— Позвольте протянуть вам руку помощи, мэм.

И эта самая рука — цвета сырого мяса, в ссадинах и наколках — просовывается в дверь.

— Не подходите! Со мной два санитара в отделении!

Она ищет глазами черных, но они заняты тем, что укладывают хроников, и не могут прийти ей на помощь. Макмёрфи ухмыляется и показывает ей раскрытую ладонь, чтобы сестра не подумала, что он прячет нож. Ладонь у него матово-гладкая, словно вощеная, и мозолистая.

— Я всего лишь хотел, мисс…

— Не подходите! Пациентам не позволено входить… Ой, не подходите, я католичка!

И тут же хватается за золотую цепочку на шее и выдергивает крестик, который, как рогатка, выбрасывает в воздух потерявшуюся у нее в грудях таблетку! Макмёрфи ловит таблетку перед самым ее носом. Она вскрикивает, зажмурившись, и берет крестик в рот, словно ожидая худшего, и стоит, бледная как полотно, только родимое пятно проступает пуще прежнего, словно высосало из нее всю кровь. Когда сестра