Свидание - Луиза Дженсен

Это не ложь.

Вместе с одеждой падают слезы жалости к себе. Опускаюсь в ванну, подложив под голову свернутое полотенце. Горячая вода согревает плоть, и пульсация в лодыжке становится едва различимой. Ленивыми воскресными утрами мы обычно нежились в ванне. Мэтт вытягивал ноги, а я садилась между ними, как в лодке, прислоняясь спиной к его груди. Он вспенивал шампунь и массировал мне голову, пока не начинало казаться, что я сливаюсь с ним в одно целое. Его мыльные руки скользили у меня по плечам, ныряли к груди. Я тру кожу, пока она не становится розовой как у поросенка. Смываю свое одиночество. Воспоминание о Мэтте отступает, на его место приходит другое, о том, как я однажды тоже потеряла обувь. Мне было, наверно, лет восемь. Папа повез меня на целый день в парк аттракционов. Я страшно гордилась и чувствовала себя совсем взрослой, сидя на пассажирском сиденье и глядя, как уменьшается отражение мамы в боковом зеркале. Бен у нее на бедре махал на прощанье пухлыми ручонками. Мимо проносились сельские ландшафты, мелькали поля, пасущиеся овцы. Мы сосали лимонные леденцы и подпевали Бобу Дилану. Наконец въехали по разбитой дороге на переполненную парковку.

На входе я протянула руку, чтобы мне на запястье надели сиреневый браслет, пропуск на все аттракционы, а папа развернул сложенную втрое глянцевую карту, которую ему вручили вместе со сдачей.

– Ну давай, веди! – широко улыбнулся он, точно зная, куда мне хочется.

Мы со смехом протиснулись сквозь толпу посетителей, которые хрустели чипсами с уксусом и целились телескопическими объективами в липких от сахарной ваты детей. Разноцветная надувная горка была размером выше нашего дома.

– Такая огромная, до самого неба! – прищурилась я.

Папа шагнул вперед, а я не двинулась. Ноги в ярко-зеленых мыльницах приросли к поблескивающему асфальту.

Он протянул руку.

– Ты мне веришь?

Я кивнула. Да, я верила. Тогда еще верила. Он сжал мою маленькую ладонь, и мы вскарабкались по топкому, уходящему из-под ног пластику, то съезжая назад, то останавливаясь перевести дыхание и без конца смеясь. Наверху папа, балансируя, замер.

– Скрести руки на груди, – велел он, – и падай назад.

– Я боюсь.

Тяжелый шар тревоги метался у меня в животе. Я глядела, как девочка передо мной с визгом полетела вниз.

– Тут нет ничего страшного. Все будет хорошо.

Мне было далеко не хорошо, колени подкашивались. Ветерок ерошил волосы, словно пальцами, готовый в любой момент столкнуть вниз. Наконец я закрыла глаза, качнулась и с визгом полетела в никуда, скрюченными пальцами вцепившись в футболку и слепо веря, что все будет хорошо… Падение длилось целую вечность – мыльницы слетели с ног, ветер свистел в ушах, щеки втягивались, папа опять и опять кричал, что все хорошо, хотя мне еще никогда в жизни не было так страшно. На деле прошло, наверное, несколько секунд. Я глухо шлепнулась на синий страховочный мат, и меня снова окружил запах хот-догов и звуки «Say My Name»[2] из металлических репродукторов на высоких столбах. Я не могла говорить или думать, земля уходила из-под ног. Жаждая опоры, я дала папе руку.

Туфельки в тот день я так и не нашла, а страх, чувство, что бесконтрольно и стремительно падаешь в никуда, до сих пор со мной. Так я чувствовала себя, когда потеряла папу, когда потеряла маму. Так я чувствую себя и сейчас, только некому взять меня за руку и сказать, что все будет хорошо.

Просыпаюсь от вибрации телефона. Я прикорнула на диване, Бренуэлл устроился у моих согнутых коленей, книга упала на пол. Протягиваю руку за трубкой, которая гудит на кофейном столике. Бен.

– Здравствуй, – сипло произношу я.

– Ты как?

– Устала до смерти, задремала.

Сажусь и зеваю. Включаю настольную лампу и смотрю время. Почти пять. Я во флисовой пижаме, волосы еще влажные после ванны. Обезболивающие начисто меня выматывают.

– Как Эдинбург? Уже вернулся?

– Подъезжаю, буду минут через двадцать. Зайти к тебе? Могу заскочить в китайский ресторан, взять нам что-нибудь пожевать.

– Давай. Жду.

Мы закончили разговор, не обсудив, что купить. Курицу с лимоном, как обычно. Любимое блюдо мамы. Когда все случилось, она начала готовить ее самостоятельно. Густой желтый соус, нежное белое мясо. Достаю вилки и ножи, ставлю тарелки разогреваться на низ духовки и накладываю корм Бренуэллу, чтобы он был сыт, когда мы сядем ужинать, хотя он все равно станет выпрашивать хрустящие чипсы с креветками. Хлопочу на кухне и размышляю, почему мама бросила покупать еду в ресторане: больше не могла позволить или считала, что не заслуживает? Скорее всего, от стыда. Стыд удерживал ее дома, в четырех стенах. Интересно, знай она, что худшее впереди, вела бы себя по-другому? Бегала ли бы по полям подсолнухов, подставляя кожу солнцу и волосы – ветру? Ходила бы по улицам с высоко поднятой головой, расправив плечи? Вопрос, на который я никогда не узнаю ответ. Я столько всего не узнаю… То ли дело в свободном из-за больничного времени, то ли события минувшей субботы напомнили о скоротечности жизни и нашем легкомысленном к ней отношении, но мое прошлое все больше перемещается на передний план. Я сопротивляюсь. Тщетно. Оно как вода просачивается сквозь дамбу. Может, подсознание хочет сказать мне, что надо бегать по полям с подсолнухами, подставляя кожу солнцу, а волосы – ветру, ходить по улицам с высоко поднятой головой, расправив плечи? Но разве я могу? Юэн на свободе. Подкарауливает, выжидает.

Через сорок минут раздается стук в дверь. Я знаю, что это Бен, и все-таки пульс учащается.

Подхожу к окну у двери и вглядываюсь в пасмурный вечер. Мужчина на крыльце держит в руке пакет с логотипом местного китайского ресторана, на носу у него очки в тонкой металлической оправе, как у Бена. И все равно я боюсь отпереть. Он замечает меня через стекло.

– Скорее, Кошечка! Я тут сейчас околею!

Приободренная звуком его голоса, открываю.

Раскладываю по тарелкам курицу с лимоном, рассыпчатый рис с желтым яйцом, ярко-зеленый горошек. Резкий цитрусовый запах щекочет горло.

– А ты, смотрю, принарядилась… – Бен бросает взгляд на мою пижаму, снимает пиджак, стягивает через голову и запихивает в карман галстук, как всегда делал в первую же секунду после возвращения из школы.

Я не узнаю его черты, однако это уже не важно. Каким бы взрослым он ни стал, я все равно вижу перед собой маленького мальчика, который перемазывался в шоколаде и катал пластмассовые машинки по гостиной.

– Моя расхлябанность доказывает, как сильно я тебя люблю. Серьезно, это комплимент. Как съездил? Удачно?

Сгружаю пластиковые контейнеры в раковину, чтобы сполоснуть и сохранить на будущее.