Всегда возвращаются птицы - Ариадна Борисова

– Живи, советская отчизна, заветам Ленина верна, живи, страна социализма…

Дальше читать не мог, закрыл сборник и зачем-то признался, что не любит велеречивые стихи.

– Бачилы, яки у них словеса мудреные, – язвительно прищурилась Лариса.

Ксюша спросила, какие стихи он любит, и Андрей послушно поднялся. Он страшно отяжелел, осоловел, но чувствовал себя в долгу за ее умиление. Хотел прочесть свои – это было бы сюрпризом для Ксюши – и отложил на потом. В уме перелистались страницы – нет, не то, не то; сам не понял, почему выбор пал на машинописный лист из самиздатовской пачки, где шрифт, видимо, западал на букве «ё», и вместо маленькой везде смешно стояла большая. Читал вдохновенно. Андрею нравились странные, отдающие мистикой и быстро запомнившиеся стихи этого поэта.

Иза слушала с удивлением. Стихи были о завоевателях, пришедших в южную страну. Их встречала царица, не ко времени страстная женщина: «с глазами – провалами темного, дикого счастья». Захватчики явились на ее землю, а царица предлагала им себя без всякого стыда и зазрения совести. Может, несчастная сошла с ума от горя?

Ксюша сидела с блаженным лицом. Наслаждалась музыкой поэзии. Ларисе хотелось и прервать этот ужас, и узнать, чем он кончится.

Герольду был подан серебряный рог, но воины хмурились. Воины вспоминали северное небо, леса суровой родины «и царственно-синие женские взоры… и струны, которыми скальды гремели о женском величье».

«Царственно-синие» – при этих словах все глаза невольно устремились к Изе. Лицо возмущенной Ларисы покрылось красными пятнами, она не выдержала:

– Как же тебе, Гусев, не стыдно!

Брови Андрея вопросительно вздернулись:

– За что мне должно быть стыдно?

– Любые народы на свете бьются против рабства и угнетения, а этот рифмоплет цинично заявляет, что побежденные были рады кинуться врагам в ноги! Он унизил людей с кожей темного цвета, представил их так, будто они мечтают стать рабами! – Лариса не давала Андрею рта раскрыть. – Он нарядными словечками прикрыл свое презрительное отношение к борьбе с рабством! Подумать противно: а если бы мы вели себя так же с фашистами?! «Спешите, герои, несущие луки и пращи»! Фу, гадость!

– Сам написал! – ахнула Ксюша.

Андрей с непонятной усмешкой покачал головой:

– Нет. Николай Гумилев большой поэт… а моим рукописям место в столе.

– Большой поэт – Пушкин! – запальчиво крикнула Лариса. – Лермонтов, Шевченко, Леся Украинка! С победой социализма больших поэтов у нас стало много – Щипачев, Симонов, Кулиев, долго перечислять! А твой стихотворец – аморальный провокатор!

Ксюша словно не слышала Ларисиных воплей. Серые глаза ее с восхищением смотрели на Гусева.

– Почитай что-нибудь из своих рукописей.

– Не могу, – выдавил он, с надутыми щеками от еле сдерживаемого смеха (Ксюша поставила ударение в слове «рукописи» на предпоследний слог).

– Почему? – невинно спросила она.

Гусев развел руками в отчаянии от невозможности не сострить:

– Потому что по сравнению с настоящими рукопи́сями мои еще рукопопы…

Шутка была детской, но взрослый Юрий захохотал. Заразительный смех взмыл к горлу Изы, как пузырьки шампанского. Прыснув в кулак, она хотела остановиться и не смогла, а следом рассыпался мелкий, с нервными взвизгами, Ларисин горох. Сразу стало легко: разрядилось напряжение, нагнетенное не совсем поэтическим спором.

Смеялись до колик и тянущей боли в скулах. Отстраненный силуэт Ксюши четко вырисовывался на фоне окна. Виноватый Андрей, торопясь покончить с обидным для нее весельем, передал Юрию гитару. Музыкант долго играл вступление, успокаивающе перебирая струны. «Споемте, друзья, ведь завтра в поход уйдем в предрассветный туман»…

Песня потекла за песней, общежитие ожило, захлопало дверями, особенно когда гитара разразилась страстными аккордами и Гусев надрывно взвыл голосом Николая Сличенко:

– Очи серые, я к вам с верою, к вам с надеждою я безбрежною! О, прости меня, пожалей меня!..

Ксюша оглянулась, ища подвоха. Андрей умоляюще простер к ней руки. Она наконец засмеялась – простила. И согласилась спеть.

Волосы ее распушились надо лбом мягким нимбом, на щеки лег нежный румянец, свойственный коже, о которой говорят «кровь с молоком». Ксюша пела о злом ветре и молодой сосне, и все поняли, что не пели до Ксюши, а так, баловались. Песня была – вот, по-настоящему, честная и простая. Сосна плакала, жаловалась на свою горькую долю, чего-то ждала и с чем-то примирялась, как «не судьба» Ксюшиной первой любви. Не усердствуя голосом, Ксюша жила в нем, летела с ним, с его не до конца отпущенной силой. Дай волю вырваться на свободу, песня покружилась бы над домом, вечерней аллеей, над людьми, собаками и трамваями, и взвилась бы в небо сквозь осевшие по-осеннему облака.

– Хорошо, – тихо сказал Юрий.

Андрей вскочил с горящими глазами:

– Я сейчас! – и убежал.

Юрий рассказал о концерте оркестра Бенни Гудмена двухлетней давности. Музыканты объехали с гастролями несколько городов, и везде стали проводиться джазовые фестивали. Группа Юрия уже готовилась к следующему.

Гусев вернулся с магнитофоном «Яуза» и подсоединил ленту бобины к ведущему диску:

– Импровизации Эллы Фицджеральд, Патрик привез. Welcome to Amerika.

Иза знала, что некоторые студенты (в том числе и Лариса) относятся к джазу с предубеждением. Пластинки с зарубежной джазовой музыкой не выпускались, но черный рынок располагал неплохим выбором магнитофонных записей, и все еще ходила по рукам «музыка на ребрах»[17]. Джаз по заявкам радиослушателей иногда транслировала в передаче «После полуночи» новая станция «Маяк». Теперь же из магнитофона неслось нечто неуловимо похожее… и совсем другое. Не верилось, что «звучит» человек, столько из его гортани изливалось невнятных всхлипов, фальцетных кликов и рокота. Голос рвал воздух, будто бересту, отпускал катиться по скале камнепад и взвизгивал, как стекло под ножом. Женщина с ураганом в горле и повадками птицы выплетала из труднодоступных звуков музыку, полную вызывающе-тревожного, неотступного ритма. Эта музыка была рождена в каком-то свободном от условностей мире и не признавала ничего, кроме собственной непостижимой гармонии.

– Э-эй, проснись! – Иза пощелкала пальцами перед носом застывшей Ксюши. Вид у той был напряженно-оцепенелый, как у человека, увидевшего прекрасный утренний сон, но сон увильнул и скрылся, а она тщетно пыталась его догнать. Отмерев, Ксюша встряхнулась и сверкнула глазами:

– Никогда так не смогу.

Относя тарелки в кухню, Иза уловила слабое эхо ее слов: «Не смогу, не смогу». Юрий, по-видимому, доказывал обратное. Мягко, но с легкой ноткой досады. Андрей помог Изе помыть посуду. С ним было интересно, уходить из кухни не хотелось. Сочиняли варианты к окончанию «Евгения Онегина». Пришли в конце концов к выводу, что любой другой финал был бы банален, а так осталась интрига, и образ у Татьяны положительный, в отличие, к примеру, от Анны Карениной.