Всегда возвращаются птицы - Ариадна Борисова

Вскоре начались экзамены за восьмой класс, забастовочный случай побледнел, отодвинулся в быстротекущих событиях. Лишь теперь всплыл тот разговор с мамой о хрущевском докладе, и с незнакомой ненавистью подумалось, что первый секретарь ЦК не оправдывался в своих тирадах – нет, не оправдывался! Он вообще не считал себя виноватым. Уверенный в своей правоте, Никита Сергеевич со снисходительным высокомерием поучал, как нужно людям жить, упорно проводя намеченную линию партии, чтобы не быть жестоко наказанными. И даже убитыми. В передовицах, отчетах, статьях, как ухмылка под жизнерадостной маской, таилась топкая ложь.

Перескакивая из страницы в страницу старых книг, Андрей уразумел, что Дымков имел в виду, когда сказал о «451 градусе по Фаренгейту»: «Отличная вещь, почти о нашей стране». Герой этой фантастической повести, пожарный Гай Монтэг, чьей работой было уничтожать книги, однажды встретил девушку Клариссу Маклеллан, и жизнь его полностью изменилась. Монтэг в конце концов смекнул: правительству не нужен читающий народ. «Сжигать в пепел, затем сжечь даже пепел» – чтобы полностью выбить из народа дурь знаний, накопленных человечеством. Это были книги, которые заставляли видеть. Слышать, сопоставлять, вдумываться и думать. Главлит, дважды пропустивший повесть в печать, не приметил в ней опасности. Если пожарного на его открытие натолкнула непохожая на других девушка Кларисса, то Андрея – Брэдбери и книги, запрещенные в Советском Союзе. Их, наверное, тоже жгли… Андрей испугался за рассеянного и беспечного Валентина Марковича. Прекрасные старинные издания на этих полках были способны навлечь на него беду.

«Вы уже поумнели, Монтэг».

Андрей впрямь чувствовал себя Монтэгом. Вчитываясь в автобиографический роман Шмелева, он испытывал раздвоение личности. Одна его половина углублялась в полные неизъяснимого очарования рассказы о давно отвергнутых религиозных праздниках и, не желая отвлекаться, досадовала на метания второй. А та, вторая, жила в настоящем времени и ощущала нетерпимый, в самом воздухе разлитый запрет. В реальной, не вымышленной, его, Андрея, стране человек не имел права читать светлые книги, написанные дивным русским языком, потому что их содержание расходилось с принятыми властью предписаниями. Свет этих книг был невыгоден власти.

В анемичных отблесках фонаря Андрей незаметно засыпал, уронив голову на книгу, и видел отрывочные сны о маме. Мягкий луч маминой руки гладил лоб и волосы сына, и так же незаметно рассвет принимался выметать из комнаты хрупких бабочек снов и угловые тени.

Почему мама не объяснила, предоставила самому разбираться? Всего раз прорвалась в ней неприязнь к замаскированной неправде. Не было подобных разговоров ни до, ни после. Сомневалась ли мама в себе, в Андрее или верила, что его не коснется согласие с ложью, что он не осознает собственного и всеобщего конформизма? Подозревала в сыне карьериста… смирялась с этим, ждала ли этого, поскольку так проще, удобнее, так безопаснее жить?

«Слетел мой золотой венчик, – весело писал Андрей маме, – но ты не волнуйся, я куда-нибудь поступлю, я себя не потерял…» В нем вызревало и всходило тяжкое знание. Чужая боль не просто задела – она проникла, кажется, в кровь и сердце, проросла в Андрее и сплелась с его собственной болью. Он не мог больше играть с душой в жмурки. Что-то непроницаемо-чеканное разбивалось в душе. Андрей чувствовал, что обновляется – не козленок, напившийся запретной водицы, не Иван-дурак, изменившийся до неузнаваемости в кипящем котле… Сам не мог взять в толк, кем становится, кем будет нынче.

В воскресенье Валентин Маркович пришел навестить жильца не один, с сыном Юрой. От озорного купидона с фотографии ничего не осталось. Юра был спокойный молодой человек с пригожим, светлым, как открытая книга, лицом. Сходство с отцом ограничивалось коротко стриженной кудрявой бородкой.

Выяснив, что Андрей окончил музыкальную школу, Юра обрадовался:

– Слушай, у меня в группе клавишник приболел. Заменишь?

Он же и предложил подумать о поступлении в институт с музыкальным «уклоном».

– Может, в этот? – ткнул в газету с объявлением о приеме в вузы (в нее была завернута принесенная колбаса).

Андрей кивнул. Ему стало все равно. Огорчило только, что придется уйти отсюда раньше осени.

Кроме колбасы из саквояжа появился второй газетный пакет с сайкой, нарезанным сыром и помидорами. Выставив на стол бутылку коньяка «Ереван», Валентин Маркович взглянул вопросительно:

– Как юное поколение смотрит на то, чтобы мы слегка зашибли муху?

– Нормально смотрит, – отозвался Андрей, хотя ему не казалось обычным, что отец допускает выпивку с сыном, каким бы он взрослым ни был.

– Дома нельзя – мама, – засмеялся проницательный Юра. – Все еще считает меня ребенком. А мы с папой вот малость позволяем себе иногда.

Покуривая «Краснопресненские», отец с сыном на равных, как друзья, пили коньяк из неконьячных по величине рюмок, болтали о музыке и литературе. Валентин Маркович читал стихи Гумилева из африканского цикла, Юра рассказывал о гениальном, по его мнению, квартете из Ливерпуля. Андрей что-то слышал о группе «Битлз» в прошлом году…

Не ведая ни ласк отцовских, ни подзатыльников, он по-хорошему завидовал Юре. Своего отца, ушедшего из семьи во времена спасательного круга, Андрей не помнил. Подаренный им круг помнил, а самого – нет. Красный в белый горошек, как божья коровка, круг внезапно лопнул и сдулся на речке, и таким образом научил трехлетнего Андрея плавать. «Странно, – подумал он вдруг, – не машинку отец подарил, не плюшевого медведя с блестящими глазками на пухлой морде, с ситцевыми подошвами на лапах – такой был у соседского мальчика. Случайно купил то, что под руку подвернулось, или с намеком? Спасай себя сам». Человек, давший Андрею отчество и фамилию, уехал из Перми после развода с мамой и за все остальное время ни разу не подал признаков жизни.

А Валентин Маркович, узнал Андрей позже, расстался с женой десять лет назад. Но не с сыном и не до конца. Юра до сих пор страдал из-за разрыва родителей, пытался соединить несоединимое, однако дольше нескольких месяцев в году перемирие не продолжалось. Притом что все трое очень любили друг друга.

В прошлой жизни семьи приключилась драма, связанная с издательством, где супруги Дымковы работали вместе. Валентина Марковича, судя по туманным обмолвкам Юры, уволили с работы «по политическим мотивам». Жена взяла противную – начальственную – сторону. Не простив предательства, Валентин Маркович глухо запил. Едва сумел выйти из затяжной депрессии и, уже одинокий, бессемейный, понемногу восстановился во всем, кроме привычной работы. Устроился разнорабочим в цирк. Там его любили. Впрочем, редакторский труд он не полностью забросил, неофициально подрабатывал вечерами. С запоями завязал и лишь изредка позволял себе «зашибить муху» с сыном.

К Юре Валентин Маркович относился как к человеку основательному, уважал в нем музыкальную жилку и способность, с охотой приняв несколько рюмок, никогда не напиваться до зюзи. Юра же с высоты своей серьезности чуть снисходительно смотрел на эмоционального, неровного в настроениях отца. Взгляды их во многом совпадали, но характеры и предпочтения были совершенно разными. Книголюб и эрудит, Валентин Маркович водил знакомство с изысканными антикварами-эстетами, сумасшедшими коллекционерами, продавцами книжных магазинов и распространителями самиздата. Он был личностью отдельной, штучной, не походил ни на кого из знакомых. Неуловимо напоминал Андрею его самого…