Праздник цвета берлинской лазури - Франко Маттеуччи

Тициана буквально зарычала:

— Ребенок во что бы то ни стало должен родиться раньше. Без него все пойдет прахом! Как можно устраивать прямой эфир без главного героя? Вы что, не поняли, что праздник устраивается в честь нашего первенца?

Серристори поджал губы, но за этой скорбной миной, если получше присмотреться, можно было разглядеть довольную ухмылку. С деланым сочувствием он развел руками, как обычно делают врачи в безнадежных случаях. Тициана в очередной раз расплакалась.

Манлио сдержанно, не вмешиваясь, следил за диалогом. В глубине души он был полностью согласен с доктором: здоровье сына гораздо важнее представления. В конце концов, праздник можно перенести. Затея с телевидением все усложняла, железной хваткой управляла их жизнями, мешала, как соринка в глазу. Чтобы не раздражать Тициану еще больше, Манлио процедил:

— Мы рассматривали рождение мальчика до четвертого сентября как нечто само собой разумеющееся. После того, что сказал Серристори, мы больше не можем быть в этом уверены. Таким образом, вероятность иного исхода событий необходимо учитывать. Сценарий нашего праздника изменится. Думаю, нужно немедленно предупредить Руджери.

Затем он потащил доктора в кабинет архитектора, оставив Тициану лежать одну, бледную и несчастную, как ущербная луна.

В синем свечении неоновой лампы Руджери, похожий колдуна, смешивал краски с железным купоросом. Рядом стояли пустые банки, приготовленные под берлинскую лазурь. Именно сейчас ему предстояло распределить по банкам выверенные дозы цианида. Подбирая нужную концентрацию яда, следовало действовать особенно аккуратно. С такой же тщательностью охотник заполняет гильзы порохом, ведь переборщив, разорвешь добычу в мелкие кусочки. Замиру было уготовано странное недомогание, неизвестная болезнь, которая должна была свести его в могилу.

К счастью, Серристори и Каробби все эти смеси казались одинаковыми.

— Я работаю над новым составом берлинской лазури и хотел бы остаться один, — произнес архитектор неверным голосом, завидев посетителей.

Каробби извинился за поздний визит и предложил доктору сообщить новость, которая требовала безотлагательных действий. Врач встал в подобающую ему по профессии позу и заговорил заплетающимся языком:

— Тщательно обследовав Тициану, я вынужден высказать предположение, что она может родить позднее. Если все будет складываться хорошо, то числа десятого…

Руджери остолбенел, вздрогнул, как от инфаркта, безумной марионеткой заметался по комнате, бормоча под нос:

— Черт, черт… — затем взял себя в руки и проговорил: — Нужно немедленно что-то придумать. Можно как-то ускорить процесс?

Серристори едва сдерживался, чтобы не расхохотаться, но принял торжественный вид и заключил:

— Существуют биологические законы, которые нельзя отменить. Необходимо относиться к ним с тем же терпением, какое природа выказывает по отношению к нам.

Руджери изменился в лице и в отчаянии взглянул на Серристори. Страшно подумать, он может лишиться миллионных контрактов, которые все завязаны один на другом. Что он скажет спонсорам, генеральному директору канала? Столько времени он, как оглашенный, выбивал этот эфир, приплел своего старого приятеля, с которым кутил в молодости, даже одного министра! Руджери позарез нужно засветиться на международном уровне с престижным проектом под эксклюзивным соусом. И такая возможность ускользает прямо из-под носа. Оттащив доктора в сторонку, архитектор зашипел ему в ухо:

— Придумайте что-нибудь, чтобы Тициана родила вовремя. Мы не можем так рисковать. Я заплачу, сколько вы скажете.

— Остается кесарево сечение, надо только, чтобы она согласилась…

Руджери взвился и, взяв на тон выше, заключил:

— Так убедите ее, она обязана сделать то, что мы решим!

Каробби прекрасно расслышал последнюю реплику, но не подал виду. Он решил не вмешиваться, плыть по течению и втихомолку надеялся, что из-за неожиданного препятствия телеэфир все-таки сорвется. Пусть эти двое спорят, пусть события идут своим чередом, главное — не пытаться изменить их в свою пользу так, чтобы это заметила Тициана. Остается лишь надеяться на благосклонность судьбы.

Проходя по ночному саду мимо баобаба, Серристори глянул на мощные ветви, расходившиеся по звездному небу черными лучами, и подумал, что весной дерево облепят светлячки. Картинка была бы чарующей, но слишком отстояла во времени. В таком возрасте уже не стоит строить столь смелые планы: слишком самонадеянно полагать, что бодрость продлится еще десять месяцев и снова как ни в чем не бывало приведет его в этот сад. Отбросив несвоевременные мысли, доктор пошагал вперед. Усаживаясь в свой старый автомобиль, он спросил себя, не переборщил ли он со своими шуточками. Разве можно так издеваться над людьми. Но тут же с ухмылкой ответил сам себе, что и высокомерная, самонадеянная Тициана, и этот голубой Руджери вполне такого заслуживают. Вспомнилась старая бабка, большая озорница, которая любила повторять: «Жизнь необходимо скрашивать шутками».

Через минуту хитрые глазки Серристори скрылись во тьме, как и красные огоньки фар «флавии купе».

На заре вилла Каробби спала крепким сном. Даже Альфонсо, самой ранней пташке, нужно было подниматься еще только через час. В промежутке между ночью и днем всегда происходило что-нибудь необыденное. Сверчок купался в мелких капельках росы, кабан семенил со своими поросятами к дубовой роще, ящерица прочищала свои колючие глазки, а серый кот уносил ноги от бульдога. Дразнить пса было его любимым развлечением; кот подбирался к бульдогу сзади, потягивался или влюбленно мурлыкал, а пес каждый раз выходил из себя и яростно гнался за ним. Обычно кот спасался на крыше, на лимонном дереве или на ветвях березы, но этим утром он решил рискнуть и помчался к баобабу. Мягко прыгнув, кот оказался в призрачной тени великана, задрожал и почувствовал, как душа его сжимается в комок. Подгоняемый хрипением бульдога, он вцепился в грубую кору и с удивлением обнаружил, что его когти входят в нее как в масло, словно крюки альпиниста в глину. Кота охватил неописуемый восторг, еще ни одно дерево так сильно его не возбуждало. Встопорщив усы, он летел с ветки на ветку, все выше и выше. Наконец он заблудился в густых джунглях из веток, побегов, листьев и совсем потерял голову. Больше часа он сидел неподвижно, ошарашенно глядя вниз на далекую землю, где яростно лаял бульдог, похожий отсюда на малюсенькую козявку. Потом от непривычной высоты у него закружилась голова, кот затосковал и отчаянно замяукал, издавая звуки, похожие на человеческие стоны.

Шум докатился до домика Альфонсо. Садовник проснулся в страхе, никогда еще он не слышал ничего подобного: то ли ветер залетел в рот какому-то зверю и полощет ему горло, то ли мельничный жернов выдавливает из кого-то кишки. Собравшись с духом, Альфонсо приблизился к баобабу в мрачном свете луны, покрытой копотью облаков. Ночь как будто прилипла к дереву, делая его похожим на привидение. Узловатые ветви, каждая толщиной со ствол обычного дерева, мешали садовнику рассмотреть: что за зверь засел там, в вышине, птица из далеких краев или, может, белка причудливой породы. Глухой шум тем временем нарастал. Пока Альфонсо кружил возле баобаба, небо затянуло темными тучами, предвестницами грозы. Чуть ли не на самой верхушке дерева садовник наконец разглядел серого кота, который дрожал от ветра и хрипло, безутешно подвывал, как душа, обреченная на вечные муки. При сильных порывах ветра, поднимавших клубы пыли, баобаб покачивался, напоминая огромного спрута. Альфонсо решил, что стал свидетелем чуда, о каких ему не раз рассказывала бабушка в сочельник, при свете камина, когда быль смешивалась с реальностью и от сказок волосы становились дыбом: «В кошку может вселиться душа ведьмы, и тогда она забирается на дерево и плачет, как ребенок».