Праздник цвета берлинской лазури - Франко Маттеуччи

Легкие шаги в теплой ночи слегка замедлились на лестнице.

Замир остановился на пороге. Будет ли Умберта рада его появлению? Имеет ли он право навсегда превратиться в мужчину, взять билет в один конец? Но мощный накал этой ночи преодолел все его сомнения. Боясь, что время играет против него, Замир, широко улыбаясь, постучал. Сонная Умберта открыла и ничуть не удивилась, как будто происходящее было предначертано судьбой. Ветер иорданских равнин просочился в спальню вслед за Замиром. Босиком, молча юноша приблизился к Умберте.

Бледная, ненакрашенная, слегка смущенная неожиданным ночным вторжением, она была готова повиноваться.

Не проронив ни слова, Замир поцеловал ее, осторожно снимая с нее пижаму. Благоговейно опустился перед ней на колени, с шелковой нежностью прикоснулся к ее нижним губам, похожим на ротик ребенка, пахнущий молоком. Губы вздрогнули и приоткрылись, подобно лепесткам кувшинки. Потрясенная лаской Умберта упивалась долгим, деликатным поцелуем, каждым движением, настроенным на тональность ее наслаждения. Замир как будто насыщался из источника любви, а Умберта гладила его по волосам дрожащими пальцами.

В продолжение чудесной сказки Замир вытянулся на ее теле и погрузился в нежное, обволакивающее удовольствие. Он пытался остановить мгновение, чтобы потом снова и снова возвращаться к нему в мечтах, но любовный пыл толкал его дальше. В задаваемом Умбертой темпе Замир взял самые неприступные и торжественные высоты. В водовороте чувств он потерял счет времени и даже не заметил, что Умберта не девственна.

В тиши

на солнца полосе,

что делит

подсолнечников поле,

я у тебя забрал,

о нежная Умберта,

последний ломтик детства,

теперь ты женщина,

и стариком поэтом

научена ты радостям

любви.

Как-то около часу пополудни, в саду, прервав рассказ об Африке, поэт Валерий Шаганов лишил Умберту невинности. Ей тогда едва исполнилось шестнадцать. Поэт нагло прижал ее к себе, тяжестью своего тела затолкал на поле подсолнухов. Умберта попыталась отключиться, притупить чувственные ощущения, как будто то, что с ней происходило, было на экране телевизора, а она наблюдала за этим с дивана. Лишь в тайном уголке памяти отпечатались потемневшие зрачки Шаганова, его бурный натиск, его грубое, животное буйство. Клубок этих эмоций она хранила под семью печатями, пряча от себя самой. Теперь, в объятиях Замира, призрак пережитого насилия вновь предстал перед ней, чтобы навсегда исчезнуть под мягким напором нежности. Это напоминало излечение от тяжкой болезни. Оскал Шаганова сгинул в огромных глазах Замира, синяки от рук Валерия, выламывавших ее тело, стерлись под юношескими ласками, ненависть к мужскому естеству сменилась желанием обладать им, подсолнухи, царапавшие ее кожу, скрылись в нежных складках шелковых простыней, жестокость Шаганова потонула в море любви.

Мокрые от пота, среди смятых простыней, с дрожащими руками, с сердцами, готовыми выскочить из груди, они оторвались друг от друга. Замир впервые ощутил себя в полном согласии с этим миром. Он устало улыбнулся, однако нового поцелуя Умберты оказалось достаточно, чтобы силы вернулись к нему.

Около пяти утра, когда сорока-воровка оставила насиженное место на баобабе и проникла под крышу кухни в надежде позавтракать, посвежело. Легкий ветерок с моря выдул из сада застоявшиеся ночные запахи. До краев раскрывшиеся цветки герани, розы, изнуренные долгой ночью колокольчики вздохнули с облегчением. Баобаб протягивал к солнцу свои ветви с сочными, яркими, позеленевшими листочками. Он как будто приплясывал в теплом свечении, улыбаясь своим растительным мечтам. Отныне он окончательно утвердился в преимуществах европейского капитализма. Рощицы карликовых деревьев, люди, изощренные в нарядах и поступках, женственные голубки со стройплощадки — все они стали ему симпатичны. В конце концов, не так уж плоха жизнь на вилле Каробби.

Альфонсо в белой футболке крутил педали велосипеда, наслаждаясь утренней свежестью. Позвякивание цепи задавало ритм хорошо начавшемуся дню. Остановившись под баобабом, садовник снисходительно глянул на него. Не так-то просто привыкнуть к таким чудным веткам, узловатому стволу, редким малюсеньким листочкам. Баобаб не особо нравился Альфонсо, но в такой день садовник относился к нему гораздо терпимей. Вдруг он обратил внимание на цветное пятно в траве, у корней дерева. Там вырос целый сад небесно-голубых цветов, отдаленно напоминавших подснежники: такие бутончики воронкой с оранжевой сердцевиной вряд ли когда-нибудь попадались на глаза здешним пчелам, осам и майским жукам. Альфонсо тоже никогда не видел ничего подобного и немедленно позвал Каробби. Семена, сохранившиеся в земле на корнях баобаба, дождались своего часа и неожиданно проросли. Альфонсо, которому во всем виделся дьявольский промысел, немедленно заявил:

— Надо сейчас же их вырвать и сжечь. Наверняка они ядовитые!

Умберта терпеть не могла, когда садовник проявлял тупую крестьянскую упертость. Как можно не радоваться появлению этих чудных цветов из дальних краев? Может, очаровательные колокольчики хотят отметить их с Замиром встречу? Их как раз четыре, именно столько раз они с Замиром этой ночью занимались любовью. Вдруг после каждого раза вырастает по цветку? Тогда через несколько дней все лужайки на вилле зарастут голубыми колокольчиками. Умберта лукаво улыбнулась. Уже не девочка, но и не зрелая женщина, она чувствовала себя гораздо уверенней. Утаптывая траву босыми ногами, сверкая глазами цвета берлинской лазури, Умберта дышала полной грудью и не желала сдаваться:

— Что за глупости вы говорите, Альфонсо! Посмотрите, какие прелестные цветы!

Альфонсо нахмурился и пробормотал:

— Это недоброе дерево. Притащило с собой разные африканские яды. Рано или поздно кому-нибудь да навредит, да поздно будет. Я-то бы с ним живо разобрался.

«Альфонсо на все способен. Эти крестьяне прямо излучают животную жестокость», — подумала Умберта, глядя на морщинистое лицо садовника. Альфонсо вскочил на велосипед и поехал прочь, прибавляя крепкое словцо к каждому нажатию на педаль. «Вот уж достала эта работенка. Зудит, как фурункул. И времена уже не те. И седло задницу натирает».

Безымянные, прекрасные и порочные, цветы прожили всего пару часов. Последним напоминанием о них стало голубое облачко дыма, печально растаявшее за спиной баобаба.

В утренней прохладе работа на стройплощадке закипела. Кисти забегали по кропотливо изученным маршрутам, прочерчивая белые, желто-золотистые, голубые, черные, лазоревые полосы.

Руджери в неистовстве носился туда-сюда, вникая в каждую мелочь, махал руками, раздавал упреки и затрещины.

Когда появился Джанни Дженнаро, знаменитый неаполитанский пиротехник, низенький волосатый толстяк в измятом костюме, Руджери остановил работу и представил его своей команде с такой помпой, будто тот был по меньшей мере Александром Македонским:

— Этот человек — величайший в мире создатель фейерверков. Именно он осветит наши декорации вспышками молний и раскатами грома.