Тайна гибели Бориса и Глеба - Дмитрий Боровков

В данном случае это не столько исторический факт, сколько факт историографии древнерусской общественной мысли, ибо, «создав образ святого сына Владимира, киевская церковь старалась внушить читателям „Сказания“ новую концепцию власти и новую мораль, необходимую русской православной столице, которой все время угрожали династические распри» (Р. Пиккио). В пользу этого говорит и то обстоятельство, что проблема соблюдения родового старшинства, выразителем которой является Борис в «Анонимном сказании», стала актуальной лишь в 70-е гг. XI в., когда началась борьба между сыновьями Ярослава Мудрого, переросшая в перманентную династическую войну за распределение волостей. В следующем столетии эта проблема, ставшая еще более актуальной вследствие расширения княжеского рода, отразится в «Слове похвальном на пренесение святых мучеников Бориса и Глеба», более известном как «Слово о князьях».

Не менее стереотипен в «Анонимном сказании» образ Глеба: с одной стороны, его действия описаны по той же модели, что и действия Бориса, с другой — им присущи несколько иные черты. Если «этикет поведения» Бориса в «Анонимном сказании» ориентирован на создание традиционного для средневековой историографии стереотипа «правителя-мученика», то «этикет поведения» Глеба ему противоположен, — он следует не столько идеалу мученичества, сколько идеалу христианского смирения (Р. Пиккио). Образы князей-мучеников объединены лейтмотивом христианского братолюбия. Им противопоставляется стереотип «грешника» Святополка, красноречиво выраженный в его рассуждениях, оправдывающих убийство Глеба: «Если остановлюсь на этом убийстве, то две участи ожидают меня, когда узнают о случившемся братья мои, то подстерегши меня воздадут мне горше содеянного мною. А если и не так, то изгонят меня, и лишусь престола отца моего, и сожаление по утраченной земле моей изгложет меня, и поношения поносящих обрушатся на меня, и княжение мое захватит другой, и в жилищах моих не останется живой души. Ибо я погубил возлюбленного Господом и к болезни добавил новую язву, добавлю же к беззаконию беззаконие. Ведь и грех матери моей не простится и с праведниками я не буду вписан, но изымется имя мое из книг жизни». Обращением к легенде о происхождении Святополка, считает М. Ю. Парамонова, агиограф еще более усугубляет негативный образ мотивом «личной отверженности», который, будучи сформирован на уровне самосознания, констатирует невозможность иного пути развития событий: «беззакония» Святополка предопределены его «беззаконным» рождением. «Книги жизни», упоминаемые в Апокалипсисе, должны были определить участь человека на Страшном суде и тот, чье имя не было записано в них должен был быть брошен в «озеро огненное». Таким образом, Святополк знал об ожидавшей его участи задолго до Страшного суда.

Кульминацией «Анонимного сказания» является противостояние Святополка и Ярослава. В отличие от летописной традиции, представляющей развернутую панораму событий 1015–1019 гг., оно описывает обстоятельства междукняжеской войны лаконично: Ярослав, не стерпев «злого убийства», двинулся на братоубийцу и начал с ним воевать. «И всегда соизволеньем Божиим и помощью святых побеждал в битвах Ярослав, а окаянный бывал посрамлен и возвращался побежденным».

В «Анонимном сказании» соединены различные версии гибели Святополка: здесь присутствует и мотив о его бегстве в пустыню, и сравнение с Каином и Ламехом, но, кроме того, сравнение с «цесарем Иулияном», который пролил много крови святых мучеников и был «неведомо кем» пронзен копьем в сердце. Это историческое с современной точки зрения сравнение Святополка с римским императором Юлианом Отступником, племянником Константина Великого, весьма показательно, если учесть, что историография XI столетия уподобляла Константину Владимира Святославича, племянником которого, по мнению автора «Анонимного сказания», был Святополк. Как отмечают исследователи, образ Константина Великого являлся эталоном как для средневековой историографии в целом, так и для древнерусской книжности в частности. Сравнивая Святополка с Юлианом, последним языческим правителем Рима, «Анонимное сказание» как бы относило его к числу язычников: символически Святополк был представлен последним языческим правителем Руси.

Итак, есть основания утверждать, что составитель «Анонимного сказания» в 70-х гг. XI в. искал аналоги событиям 1015–1019 гг. в античной истории эпохи утверждения христианства. В 1080-е гг. по этому же пути последовал составитель «Чтения о житии и погублении Бориса и Глеба» и лишь позднее, на рубеже XI–XII вв., «древнерусские интеллектуалы» стали искать их в «священной» библейской истории. Не располагая достоверной информацией об обстоятельствах смерти князя, кто-то из летописцев придумал легенду о том, что Святополк погиб в «пустыни межи Ляхы и Чехы» и что могила его сохранилась «до сего дне».

Интересно, что в летописании XVI в. эта фраза встречается в измененном виде. Как сообщает Никоновская летопись: «Есть же могила его в пустыни и до сего дни, исходит же из нея смрад зол, ибо разседшися земля пожре его». Примерно так же выразился составитель более раннего «Хронографа» начала XVI в.: «И разседшися земля пожъре его межи Чахи и Ляхи». Надо полагать, что к тому времени указание на то, что Святополк скончался в «пустыни» (или, как полагает Б. А. Успенский, «в пустом месте»), уже не могло удовлетворить читателя, поэтому в текст было внесено дополнение, согласно которому Святополка поглотила земля.

Наряду с теми «сценариями» междукняжеской борьбы за наследство Владимира Святого, которые сложились в ПВЛ и «Анонимном сказании», существовала еще одна интерпретация этой династической коллизии, сформулированная автором «Чтения о житии и погублении Бориса и Глеба» печерским монахом Нестором.

С начала XIX в. существуют две историографические традиции, представители одной из которых склонны видеть в Несторе-агиографе и Несторе-летописце одно и то же лицо, в то время как представители другой видят в составителе ПВЛ и авторе «Чтения» разных исторических персонажей, так как их концептуальный подход к таким фундаментальным вопросам, как например, распространение христианства в Русской земле, имеет значительные отличия.

В историографии утвердилась датировка «Чтения», предложенная А. А. Шахматовым (1081–1088 гг.). Альтернативная датировка С. А. Бугославского (1108 г.) является маргинальной. Поддерживая гипотезу П. В. Голубовского о том, что общим источником «Анонимного сказания» и «Чтения» могли быть записи Вышегородской церкви, Шахматов отрицал существование протографа «Чтения», мотивируя это тем, что «Нестор дал бы более совершенное произведение, если бы у него были предшественники». В то же время исследователь находился в убеждении, что Нестор заимствовал факты для своего труда не только из Вышегородских записок, но и из Древнейшего Киевского свода. С его точки зрения, «Чтение» зафиксировало первоначальную редакцию летописного сказания из Древнейшего свода, где отсутствовал целый ряд конкретных деталей (место гибели Глеба, место гибели Бориса, имя Георгия «угрина», слуги Бориса и т. д.), появившихся в тексте Начального свода из «Жития Антония Печерского».