Знаки любви - Ян Хьярстад

скорее крупные отдельные капли. Мне было слышно, как они бьются о землю. Не обращая на них внимания, я рисовала как ни в чем не бывало. Дупло было мой Ноев Ковчег. Сверкнула молния, и прогремел гром. Я убедила себя, что непогода пройдет мимо, но дедушка не раз говорил, что находиться вблизи деревьев во время грозы опасно. Тогда мы обыкновенно сидели на крыльце и наслаждались спектаклем.

– Гляди, Бог пишет, – говаривал дедушка, когда молнии вспыхивали особенно ярко.

Я, разинув рот, наблюдала за белыми разветвлениями, светящейся нервной тканью, нарисованной на темном холсте неба. Элиас, должно быть, видел в какой-нибудь голливудской киноленте, как Бог пишет на Скрижалях Завета.

Молнии то и дело ударяли в землю поблизости. Должно быть, это была особенность почвы, возможно залежи минералов. Не знаю. Ничего не знаю. Дедушка говорил, что молния есть мощная искра. Поэтому деревья иногда могут загореться, если она попадет в них.

Уйти бы, да только внутри дуба было так хорошо и надежно. Мирно, как бы ни гремело. Пахло еще слаще обычного. Убаюкивающе. Я ощущала прилив вдохновения, будто в меня вселились чужеродные энергии. Рисунок вышел как никогда хорош. «M/S Baalbek», корабль судоходной компании «Фред. Ульсен», плыл по воздуху к солнцу. С тех пор я все об этом думаю. Может, мне так хорошо рисовалось, потому что я подсознательно ощущала себя в опасности? Может, только нависшая угроза способна заставить человека максимально выразить себя? Вскоре я уже насчитывала всего какие-то пару секунд между фосфорической вспышкой и раскатом, распарывающим небесный свод над моей головой. Грохот стоял такой, как будто великаны со всей силы колотят по крышкам железных мусорных баков. Я оставила принадлежности для рисования валяться и выползла в дождь, поспешно направилась к дому. На полпути я обернулась, как будто меня кто-то окрикнул. Молния ударила в дуб. Звук летящих щепок, как от мощного удара топором. Мне было видно, как та длинная сухая ветвь загорелась. Затем упала. Горящей рукой ударилась оземь.

«Молния никогда не бьет в одно и то же место дважды», слышала я.

Я полагала себя в безопасности, как солдат, нашедший укрытие в свежей рытвине, оставленной гранатой. И, тем не менее, она ударила. Я ничего не слышала и не видела. Молния ударила не в меня; должно быть, она попала в выход скальной породы поблизости. Я заметила только, что меня поднял могучий толчок. Что я была в воздухе долго, парила, прежде чем меня заботливо уложили на землю.

Я лежала в траве. Тяжелые капли дождя падали на меня мелкими камушками. Пахло горелым. Я была в полном сознании, но не могла пошевелиться. Пламя на ветке, лежавшей поодаль, медленно гасло. Не знаю, сколько я так пролежала. Немало. Прибежал дедушка. Я видела, что его рот ходил ходуном, но не издавал ни звука. Возможно, он шептал «Не умирай! Не умирай!». На его лице был написан ужас. С ним уже это случалось. В один миг. Он поднял меня. Ощущения в теле отсутствовали. Он помедлил. Затем шагнул к сгоревшей ветке и наклонился. Взял тонкий прут, полный пепла – почти уголек, – в руку прежде, чем понес меня в дом.

Я лежала в постели. Он рисовал – писал – у меня на лбу. Внезапно я что-то почувствовала, прикосновение угля к коже – не теплое, но холодящее, влажное. Я не знала, что он пишет. Думала о маме. «Люблю тебя, сокровище мое».

Мне хотелось плакать, но слез не было. Когда дед наконец ушел, я ощущала себя странно, как будто жизнь вернулась в мои занемелые члены. И не просто жизнь – новая жизнь.

Я пробудилась в кровати у дедушки. Да, именно это слово: пробудилась. Таким было мое первое впечатление: пробуждение. Обостренное, новое состояние.

Должно быть, прошли часы. Я огляделась в поисках топора у изголовья кровати. Никаких топоров.

В ногах стоял врач и разговаривал с дедушкой. Были здесь и мама с папой. По выражению их лиц я поняла, что они уже не боятся. Но боялась я. Я была другой, не той, кто рисовала, сидя внутри дуба.

Доктор вышел, и остальные последовали за ним. Я осторожно встала и подошла к зеркалу. Лоб был черный; должно быть, я стерла надпись – или что там было, – пока спала.

Казалось, я вижу себя впервые. Отчетливо. Такой, какая я есть. Я слышала, как люди говорят: «Будто заново родился». Вот так я себя и ощущала: родившейся заново.

Однажды мой возлюбленный принес подарок, завернутый в белый пергамент, какой обычно используют для запекания. «Гектограмм пищи для души», гласила бирка.

Это оказался CD-диск, «Двойной концерт для скрипки и виолончели» Брамса. Мы включили его. Посреди исполнения второй части я разревелась.

– Понять не могу, – пролепетала я. – Это так на меня не похоже. Я раньше никогда не плакала от музыки.

– Не так уж странно, как тебе кажется, – сказал он, прижимая мою голову к груди. – Ты теперь другая.

Позже я спросила дедушку, что же он нарисовал у меня на лбу.

– Просто тит, – сказал он и улыбнулся так, будто это все объясняло.

Tit был египетский знак. Магический узел, вариант иероглифа анх. Я знала, что анх означает жизнь. Дед подвел меня к шкафу-витрине, этой раздробленной вселенной из фрагментов, и вынул небольшой предмет из красного сердолика.

– Это символ богини Исиды[39], – сказал он. – Еще я изобразил трон, который тоже символизирует Исиду.

Он показал мне картинку с Исидой, где она несет трон, как корону на голове. Я покатала слово по языку. И-си-да. Если бы меня не звали Сесилиа, я была бы Исида.

Я бы не смогла привести доказательств, но была уверена, что иероглифы дали мне жизнь. Даже больше. Я заполучила искру. Искру, которой не было прежде. Этакую батарейку, приводящую в движение машинерию, о которой я раньше и представления не имела. Тогда я и не подозревала, что она может на что-то сгодиться. Напротив, я нередко ощущала, что своим измазанным сажей лбом я заглянула куда-то, куда заглядывать вовсе не стоило, что это сделало меня более хрупкой и приблизило к черте, по другую сторону которой маячит что-то глубоко тревожное, быть может, даже умопомешательство.

Когда я вышла из дома, снова установилась прекрасная погода. Воздух был свежий, целительный. В вечерних лучах поблескивали травинки. Я знала, что такое трава. И в той же мере будто бы не знала. Будто бы совсем ничегошеньки не знала о мире вокруг. Все казалось чужим. Мне хотелось спросить деда: «Что это?» Ответь он «трава»,