Знаки любви - Ян Хьярстад

испещренные синим страницы кажутся бессмысленными, никуда не ведут. И тем не менее все мнимые отклонения от темы необходимы. Мои руки в шрамах, но я пишу так быстро, как только могу. Обещаю, что к концу рассказа я стану изъясняться яснее. Если выдержу. Если дюжины дней достаточно. Двенадцати – как табличек в «Эпосе о Гильгамеше».

Я не думала о любви, пока брела домой из «Пальмиры» со свежим хлебом «Александр» под мышкой, но не могла выкинуть из головы мужчину с соболиными бровями. Я вновь видела его лицо, будто сошедшее с иконы, в свете одинокого пламени свечи.

Дедушка рассказывал часто и много – думаю, это была его излюбленная тема – об археологе Говарде Картере. Когда его помощники проделали небольшое отверстие в левом верхнем углу стены над запечатанной дверью в гробницу Тутанхамона, не кто иной, как Картер, удостоился чести заглянуть внутрь первым. Все вокруг него топтались в мучительном напряжении. Комната могла оказаться пустой, как и многие другие гробницы в окрестностях. Велика вероятность, что она и была пустой. Чтобы обезопасить себя от возможного скопления природного газа, Картер воспользовался старой уловкой и зажег свечу. Подняв ее перед собой, он, первый человек за несколько тысячелетий, заглянул в усыпальницу Тутанхамона.

– Видите ли вы там что-нибудь? – спрашивали остальные, сгорая от нетерпения.

Картер помедлил с ответом:

– О да, чудесные вещи![38]

Мне мерещится, что я только что пережила нечто подобное. В мерцании свечи в кафе я увидела нечто чудесное. Возможно, сокровище.

В манящем ребенка шкафу Элиаса Йенсена с сувенирами из Внутреннего Средиземноморья египетские артефакты удостоились почетного места на двух срединных полках. Я могла часами сидеть вместе с дедом и изучать дразнящие фантазию крошечные обелиски, пирамиды и сфинксов; лягушек, кошек, скарабеев, головы кобры и амулеты из разнородного камня или алебастра, фаянса и цветного стекла. Однако ничто из этого многообразия не привлекало меня больше, чем пара миндалевидных подведенных черным глаз, инкрустированных ляпис-лазурью. Дед называл глаз уаджет, око Гора. Может, потому, что глаза лежали среди уменьшенных копий скульптур, бюстов и голов богов, фараонов и писцов, они казались мне кусочком существа, которое еще не появилось на свет.

А сейчас я встретила его. Сначала увидела только его руку, затем глаза. Он встретился мне так, как ребенком я встречала вещицы в дедовой витрине – как фрагменты целого, чужой и чуждой культуры. Мне всегда так хотелось собрать их воедино.

Придя домой, я отложила хлеб. На моей собственной повседневной кухонной столешнице выпечка из «Пальмиры» смотрелась еще изысканней. Хитрое переплетение. Знак. Разрезать его было бы святотатством. Хлеб-Александр. Откуда эти странные названия?

Я отрезала ломоть, съела. Мне показалось, что на вкус хлеб такой же, как и он сам. Золотистый.

Высвобождающий скрытые способности. Загадочный. Или как Се-си-ли-а. Неизвестный континент.

Намыливая руки в ванной, я изучала свое отражение в зеркале. Я изменилась. Вновь. Глаза блестели по-новому. В памяти всплыл другой узел. Египетский. Узел и трон.

Когда я изменилась всерьез?

* * *

В редчайших случаях у ребенка не зарастает большой родничок вплоть до наступления переходного возраста. Тогда пространство между костями черепа образует не четырехугольник, но идеальный знак О. Этот феномен называют «синдромом Оды» в честь первого младенца с незакрытым родничком. Считается, что в течение всего периода взросления дети с синдромом Оды впитывают впечатления с особой чуткостью.

Во владениях деда было два «места», которые я считала только моими. Там я пережила вещи – называйте их маленькими откровениями, – о которых едва ли кто знал.

Прямо напротив усадьбы высился скалистый утес. Со стороны дома он был голый и образовывал крутую отвесную стену. Треугольная поверхность наводила на мысли о пирамидах. Сверху он порос вереском и мхом, и ландшафт постепенно переходил в рощу. Благодаря своей преданности Египту дед окрестил утес Дейр-эль-Бахри, но истинная причина долгое время была от меня скрыта.

Время, проведенное с дедушкой, наложило особый отпечаток на мои отношения с камнем. Я часами могла играть в одиночку или вместе с друзьями под навесом у мастерской, среди гладких булыжников из устьев фьордов или красивых необработанных камней, покрытых лишайником, – в то время оба материала набирали популярность в качестве могильных камней. Я зажмуривалась и пыталась ощупью найти разницу между обломком гнейса Рояль из Флисы и бруском Эрмелинового мрамора из Фёуске. В семилетнем возрасте я уже знала, что белый гранит везут из Стёрена, серый – из Иддефьорда, что шведский красный гранит зовется Вонга Рёд и что темный лабрадорит за границей называют Блю Перл. Сырье для изготовления памятников интересовало меня не в пример больше беготни на детской площадке. Мне всегда было очевидно, зачем люди в древности укладывали камни там, где хотели обозначить священные места.

Лучше всего я чувствовала себя на утесе напротив дома. Поскольку там был выход гранитной породы, где ее добывали чуть ли не до нашего времени – и бабушкин могильный камень в том числе, – поверхность походила на исполинскую кубистскую скульптуру или на бок загадочной пирамиды, частично сокрытой под землей. Летом, в жаркие деньки, я сидела или лежала на голой горе, на маленьких естественных стульях, выдающихся из стены. Отсюда мне открывался вид на все мое детское королевство – да и в целом перспективы на будущее, а ведь сейчас мне так этого не хватает. Здесь все вставало на свои места. Я знаю, что древние греки установили омфал в Дельфах: камень, который для них был Пупом земли, центром мироздания. Для меня Пуп земли находился здесь, на утесе у дедова дома.

Иной раз, нежась на солнышке, я будто слышала голос.

– Камень разговаривает, – рассказала я дедушке.

Он не улыбнулся. Буравил взглядом мыски ботинок, сосредоточенно гладя Рамзеса. Только много лет спустя он произнес что-то похожее на ответ:

– С тобой говорит бабушка.

В то время я и сама приметила, что он любит сидеть там с закрытым глазами, будто думает или мечтает о чем-то приятном. Частенько он неспешной походкой выходил из низины, которую звал Долиной Царей. Мне никогда не доводилось видеть его более счастливым, чем в такие моменты.

Летом я подолгу лежала на теплой поверхности камня. Иногда мне случалось приподняться и увидеть, что гранит оставил ухабистый, кочковатый отпечаток по всему животу. Я решила: это будет карта Сесилии, самого могущественного королевства в мире.

Моим вторым прибежищем был, как я уже упоминала, дуб: величественный Quercus robur, растущий посреди поля, между дедушкиным домом и опушкой леса. Дерево было до того древним, что на некоторых иссохших ветвях уже не росли листья.