Богатые девушки - Зильке Шойерман

Она тушит сигарету, зевает; появляется Штефан — улыбаясь, он тащит с собой картонную коробку: здесь вся моя жизнь, говорит он величественно и хлопает ладонью по крышке. Ты же любишь фотографии, и она понимает: там внутри Рим и висбаденская вилла, там его прошлая Аня и его бывшая Марейка, там Штефан, Штефан на фоне домов и достопримечательностей, Штефан со своими девушками и Штефан со своими родственниками.

Она склоняется над раскрытой коробкой — набита битком, не меньше четырехсот фотографий. Когда Штефан извлекает из коробки два толстых пакета, он выглядит так, будто хочет что-то подарить Натали, будто достает из потайного ящика годы своего прежнего бытия, чтобы теперь передать их ей, с тем чтобы она, как он выражается, имела представление. Он молчит и улыбается ей, а она думает, что ей потребуется еще один заряд фантазии, но так будет даже проще, ибо они оба могут продолжить отношения, тогда как Николь и Андреа и все прочие, быть может, Джессика и Анн-Катрин, останутся здесь на веки вечные, они смогут побывать в тех же или, наоборот, в других краях, и ей просто не надо делать ошибок своих предшественниц, в конце концов, он мог, пользуясь случаем, рассказать ей о многих картинах, чего он, конечно, не вынесет, уж очень трудна такая задача. Конечно, со временем он заметит и оценит эту ее особенность, да что там говорить, ведь только благодаря этой особенности она и оказалась здесь. Он думает, что нашел, кого искал, девочку, покорно подыгрывающую ему во всем, но он не заметит, как при всем наслаждении этим смирением, при податливости всем его штучкам она высосет его до дна, сдерет с него все мясо до костей. Ах, вот они, говорит он, держа в руках несколько фотографий: как тебе их показывать, в хронологическом порядке или… подряд, перебивает его Натали, он кладет снимки обратно в стопку и начинает неторопливо, один за другим показывать ей. Только для проформы она скользит взглядом по ущельям и расселинам, из которых составлена вся первая стопка, она хочет видеть людей, и вот они наконец появляются, не очень молодая женщина, худощавый мужчина с орлиным носом, да, на родителей он не очень похож, это наш дом, да-да, очень красив, а это вечер в саду, сколько тебе тогда было, семнадцать или восемнадцать, веселый, беззаботный, длинноволосый, а это собачья роза на заднем плане?

Люди, страны, приключения, насмешливо произносит Штефан, продолжая перебирать фотографии; Большой каньон, потом он делает паузу. Это мои бывшие, она для вида отказывается, он настаивает, нет, посмотри, чтобы иметь представление. Представление, это слово он произносит уже не первый раз, она сдается и удовлетворенно откидывается на спинку стула. На кусочках картона десять на пятнадцать Тоскана, фон — кипарисы, на переднем плане Николь. Николь завтракает на природе. Завтракает с накрашенными губами. На чашке следы губной помады, резкость просто необычайная, в этом характер Штефана Цимера — все очень отчетливо, губа Николь немного припухла слева — после бурной ночи, хотя, может быть, она ее просто прикусила. Она красива, намного красивее, чем думала Натали, грудь нахально выпирает из-под футболки. Натали задумывается — наверное, Николь больше соответствует его любимому типажу, но тревога эта преследует ее всего пару секунд: даже если и так, то Штефану Цимеру тоже нужно разнообразие. Она смотрит на полуоткрытую дверь. Двери успокаивают.

Она рассматривает фотографии с любопытством, какого никогда до сих пор не испытывала; интересно, наверное, другие назвали бы это влюбленностью. С Николь у нас не было ничего серьезного, говорит он. Мы были каждый сам по себе, ты понимаешь, как быстро все это проходит. Она смеется, он стыдливо смущается, а потом они не знают, что делать дальше. Здесь все ясно, с ними у него все быстро кончилось. Он показывает следующие фотографии. Андреа — это было серьезно, как он уже рассказывал, и правда, сама фотография много серьезнее — на снимке Шварцвальд, задний план — умирающие деревья, многие надломились, и их стволы чернеют на земле, как гигантские знаки препинания. Штефан убирает фотографию, несмотря на то что Натали ничего не сказала, правда, с некоторым опозданием она все же замечает, да, да, у Фрейденштадта скоро погибнут все деревья в лесу. Там вообще могут выжить только фруктовые деревья. Нам надо туда поехать, там красиво, говорит он, очевидно имея в виду Тоскану. То, что она здесь увидела, дороже золота, скука исчезнет на многие месяцы, теперь она будет думать о жизни Штефана. Если он даст ей ключ, то она сможет втайне от него посмотреть не спеша все фотографии, а со временем здесь, может быть, появятся и ее фотографии, тогда, очутившись в этой картонной коробке, она тоже станет частью его истории, они будут рассказывать о ней, о Натали, у которой нет сил на собственную историю.

Сегодня вечером — так ты остаешься? — спрашивает он. Она слышит только это завершение фразы — так ты остаешься? — оно словно написано мелом на черной доске, и она понимает, что для него это не приключение на одну ночь, что впереди у них дни, недели, а может быть, месяцы, когда они будут вместе, на все ближайшее время ей обеспечена новая жизнь, эта перспектива переполняет ее счастьем. Подожди, еще последние, на этот раз действительно последние фотографии. Постой, они где-то здесь, это очень давняя история. Показывай, она почти кричит, показывай, ибо она узнает себя в каждой из этих женщин: в Николях, Андреа, Мариях, в их голодных, алчущих глазах, она смотрит на них и каждый раз узнает себя. Она не замечает, что Штефан внимательно на нее смотрит, наконец, он не выдерживает и смеется: взгляни-ка на себя в зеркало, она встает и смотрится в маленькое зеркало, висящее у входа на кухню. Она видит белое лицо и красные от вина губы, она начинает неудержимо смеяться, с такой ясностью, как сейчас в зеркале, она не видела себя никогда; он стоит за ее спиной, кусает ее в шею и говорит: вампир, вампир, с тобой мне придется быть бдительным; или мне с тобой, тихо отвечает она.

Этим летом не происходит ничего, что отличало бы его, это лето, от предыдущих, ничего, как бы сильно мне этого ни хотелось, нет, ни один фасад, мимо которого я прохожу, не меняет, как хамелеон, свой цвет, самое большее, они выцветают и становятся бледнее, словно нарочно хотят вызвать раздражение и разочарование у тех, кто так часто и с такой надеждой взирает на них. Прошел май, за ним июнь, никто во всем квартале не разобрал дом и не построил новый, ни на одной табличке рядом с номером дома не появилось ни одной новой фамилии, а когда, свернув за угол, прохожу мимо кафе-мороженого Джованни, то могу твердо рассчитывать на то, что между третьим и четвертым шагом до моего слуха донесется приветливое ciao, несмотря на то что я никогда в жизни не была в этом заведении, на семнадцатом шаге крестьянка из Бад-Фильбеля помашет мне рукой из-за своего прилавка, от этого движения всколыхнутся ее могучие груди под халатом, а еще семнадцать секунд спустя, как по команде, на меня начнет гавкать слюнявая собачонка. Все это напоминает старый семейный альбом, который можно открыть на любой странице и увидеть там какое-то событие, некую данность, одну-единственную, но давно и хорошо известную. Словно старушка, тащусь я со своими пакетами мимо украшенных размашистыми надписями супермаркетов — сине-желтого «Олди», красно-зеленого HL, а в голове крутятся одни и те же мысли: прийти домой, немного поработать, потом приготовить еду; дальше посижу с Клеменсом, может быть, посмотрю новости, увижу канцлера, узнаю подробности расширения компании SARS, запомню прогноз погоды — вот и день прошел; этот конец — единственный возможный результат, результат предсказуемый, как ответ легкой арифметической задачки.