Богатые девушки - Зильке Шойерман

Клеменс ничего не может поделать с моим несчастьем, это совершенно ясно. Его не в чем упрекнуть, он внимателен и терпелив, нет недостатка и в сексуальном интересе, разумеется, нет и ничего лишнего, нет, все в полном порядке, все в меру. Удивителен лишь тот факт, насколько мал талант Клеменса удивлять. Даже когда он вдруг является домой с цветами или с интересной книгой, когда он приглашает меня в ресторан, дело неизбежно доходит до того, что в какой-то определенный момент я могу точно сказать: сегодня он сделает мне сюрприз. Но можно ли упрекать за это? Нет, он ни в чем не виноват. По выходным он даже помогает мне по хозяйству и всегда внимательно слушает то, что я ему рассказываю. В свободные дни он не погружается в свою работу, как делают многие мужчины, несмотря на то что она у него, без сомнения, есть, он отличный адвокат, но выходные и праздники он проводит со мной. Когда я рассказываю об этих его качествах своим подругам и знакомым, они дружно мне завидуют.

Давай уедем в голубую даль, радостно предлагает он по выходным, и мы почти каждое воскресенье уезжаем в эту даль; на деле означает, что мы выезжаем из города по дороге А66 и останавливаемся где-нибудь в Рейнгау. В автомобиле мы слушаем тихую классическую музыку. Когда я была ребенком, мы с родителями тоже ездили в голубые дали, и уже тогда я постепенно поняла, что реки и вонзающиеся в небеса горы излучают голубой свет только издали, а вблизи оказываются желто-зелеными, коричневыми или серыми, и с тех пор я испытываю непреодолимую антипатию к размытости и ненадежности голубого цвета; от этой антипатии я не избавилась до сих пор.

Сегодня я снова возвращаюсь домой после встречи с Кариной и, как всякий раз, чувствую себя свежей и оживленной, но только до входной двери. Я уговариваю себя, убеждаю в том, что все очень просто, я просто должна приготовить ужин, нарезать овощи, замариновать мясо, охладить сливки, и если мне будет уж совсем невмоготу, то я смогу заказать ужин по телефону или предложить Клеменсу поужинать в ресторане, все возможно, все. Потом мне приходит в голову приготовить что-то очень сложное и замысловатое, и, начав готовить, я представляю, как рассказываю об этом Карине. Она будет так сосредоточенно меня слушать, что я начинаю верить, что в сегодняшнем вечере и правда есть нечто особенное.

Вчера мы с Кариной ходили в кино, смотрели французскую драму о разрушительном любовном треугольнике, который, несмотря на мрачный сюжет, порядком меня увлек. После сеанса Карина высказала несколько умных, но жизнеутверждающих вещей, кои должны были обосновать, почему ей не особенно понравился фильм, она раскритиковала стремление персонажей к самоуничтожению, и я, смеясь, весело заметила, что Клеменс сказал бы то же самое, вы хорошо подходите друг другу. Я произнесла это, разумеется, в шутку, не задумываясь, но потом наши взгляды встретились, и что-то, что я пока не могу описать, вызвало во мне сильное раздражение.

Постепенно мы начали делать все то, что обычно делают подруги, то есть вместе ходить по магазинам, плавать в бассейне и делать прически у парикмахера. С удивительным смирением, как с чем-то само собой разумеющимся, я свыкаюсь с мыслью, что у меня появилась подруга, внезапно вынырнувшая из небытия, вынырнула не просто так, а с глубоким смыслом, даже с предопределением.

Недавно мы сидели в кафе и наблюдали за проходившими мимо окна людьми, и вдруг, под влиянием какой-то увиденной нами уличной сценки, я рассказала Карине, как познакомилась с Клеменсом (мы буквально столкнулись на углу темных улиц возле Старой Оперы, это было, сказала я, как несчастный случай), и тут вдруг я снова уловила чувственный огонек в ее глазах — и здесь мне в голову пришла эта идея.

Я передам ей свою жизнь, отдам ее, как пальто, которое давно мне надоело, а ей подойдет просто идеально. Будет просто смешно, если она не примет такого подарка.

После того как сия мысль стукнула мне в голову, для меня все изменилось. Как будто солнечный луч проник в темную комнату сквозь узкую щель, и там, где прежде виднелись лишь неясные и смутные тени, стали вырисовываться четкие контуры.

Отныне я все время спешу. Сегодня утром я отправилась на встречу с Кариной на час раньше условленного срока. Я взяла с собой работу, разложив на столике шуршащие листы. Кафе, как обычно, было пустым, если не считать зеркальных отражений — моего и Джованни, который за стойкой старательно протирал стаканы и чашки. Но здесь было лучше, чем дома, где, казалось, сами стены нависали надо мной, как грозящий раздавить пресс. Снова тихо заскрипели ботинки Джованни, когда он, выждав положенное время, подошел осведомиться насчет заказа, и я снова заказываю эспрессо, и не успевает Джованни принести кофе, как — тоже слишком рано — появляется Карина, мы сердечно здороваемся, как старые знакомые или товарищи по несчастью. Она вешает сумку на спинку стула и склоняется над моими листками, ах, можно, ага, да, да, она бегло переводит строчки, estas semores, гм, эти господа бредят наяву… внезапное явление бесполого ангела или слепых мышей, приходящих возвестить близкую гибель их несчастного города… гм, прекрасно, это Хосе Гойтисоло? Да, говорю я, ты это знаешь ничуть не хуже меня, закажем граппу. Когда мы делаем заказ, Джованни, который уже привык автоматически подавать нам только кофе, на какую-то короткую секунду не может скрыть мимолетного раздражения, он кивает, лицо его на мгновение застывает, как воск, и становится жестким, превращаясь в маску сосредоточенности — он хочет запечатлеть в мозгу новый заказ, как компьютер, сохраняющий введенные в него данные, — чтобы потом, тихо скрипя ботинками, спешить к нам и спрашивать: эспрессо? А потом граппу? Так встречи с Кариной тоже превращаются в привычку, словно я добавила к большому, пыльному, случайному, но идеально подогнанному пазлу моей жизни еще один кусочек, частичку-подругу, частичку Карину. Я раздумываю, не произнести ли мне эту мысль вслух, но я на сто процентов уверена, что Карина отреагирует на нее в точности как Клеменс, то есть, в зависимости от настроения, обрушит на мой негативный взгляд невежество, сочувствие или, в лучшем случае, постарается развеять мою печаль какой-нибудь остротой или шуткой.

Во всем, что бы мы ни делали, наши разговоры со временем принимают устойчивую форму, то есть я в подробностях рассказываю Карине о своей жизни и с радостью замечаю, как ее глаза загораются интересом и воодушевлением, а губы непроизвольно кривятся, повторяя мои слова. Мы гуляем по городу, обсуждаем то, что видим на витринах, примеряем платья, почти ничего не покупаем, отложите это, пожалуйста, мы вслух читаем друг другу газеты, и, если какое-то место или здание о чем-то мне напоминает, я тотчас рассказываю Карине, о чем именно, я рассказываю о Клеменсе и обо мне, и постепенно, очень постепенно она начинает весьма уютно чувствовать себя в моих отношениях. Например, вечером в четверг, когда мы прощались, она спросила: Клеменс сегодня придет в девять, как обычно? Сегодня Клеменс после работы идет в фитнес-клуб, и я киваю с таким же воодушевлением, как ведущий телевикторины, поддерживающий удачливую участницу, да, конечно, в девять, все правильно. В парикмахерской мы садимся рядом и вместо того, чтобы тупо пялиться в свое отражение в зеркале, смотрим друг на друга и беседуем так приятно, что обе парикмахерши, пытающиеся вначале поучаствовать в нашем разговоре, умолкают, и я вижу, как стригут Карину, и ощущаю, как заплетают мои волосы, в такие моменты мне представляется, что отражение Карины на самом деле принадлежит мне. Потом мы рука об руку идем по улице. Она говорит, я хочу, наконец, показать тебе мою гостиную, правда, она очень маленькая и почти пустая. Я не стала ее обставлять, потому что не хочу надолго там задерживаться. Не найдя подходящих слов для ответа, я киваю так энергично, что моя голова едва не слетает с плеч. Она заваривает чай, и, так как мы вдвоем не умещаемся в крохотной кухоньке, я остаюсь в комнате и сажусь на кровать, застеленную покрывалом, украшенным черно-белым узором — бесконечными шахматными клеточками, в которых теряется взгляд.