Капитан госбезопасности. В марте сорокового - Александр Логачев

Старший сын действительно наведывался часто. Привозил вещи на сохранение. И друзей привозил. Как сегодня.

Старика, хозяина дома, звали Ференц Дякун, и он долгое время зарабатывал себе на жизнь перепродажей краденого рыжья. В теневых кругах Лемберга[27] он пользовался уважением, давал хорошую цену, золотишко несли ему охотно.

Пять лет ему пришлось просидеть в австрийской тюрьме и два года, хоть и в той же, но уже в польской[28].

После последней отсидки Ференц завязал и на скопленные средства купил домик в Подзамче, где доживал отпущенный ему богом срок со своей старухой, с которой они уже тридцать лет вместе и друг другом довольны.

Сегодня именно в доме Ференца Дякуна принимали гостя из Владимира. Сам Ференц с женой, приготовив все для стола, отправились к себе на второй этаж, чтобы не мешать гостям и не слышать их разговоров. Они были не у дел и входить в дела не собирались. Им хватало того, что накоплено и что перепадало с хранения вещичек сына… и с таких вот застолий.

Владимирского гостя прозывали Колуном. Сейчас он налегал на горилку и домашнюю колбасу. О делах уже перетрендели, да и не много их сегодня набралось. Главное, из-за чего Колуну пришлось лично тащиться в этакую даль — снять вопросы по львовскому общаку и утрясти недоразумения на «крокодилах». Что делать, межевать делянки — забота «законников». Советизация Львова и прочих мест, называемых Западной Украиной, то есть включение этой территории в налаженную советскую жизнь, проходила на всех уровнях, в том числе и на блатном. Колуна зазвали во Львов как признанного «законника», уважаемого человека. С «крокодилами», то есть с поездами, уладили легко. На включенных в советские пути сообщения маршрутах из Львова и обратно хотели трудиться и старосоветские, и новосоветские воры, отсюда возникали неуправки, переходящие в стычки и поножовщину, что, разумеется, привлекало ненужное внимание транспортной милиции. Колун развел (и все с ним согласились) так: на маршрутах из Львова работали львовские, а на обратных — ребятки из других мест. Ну, а с общаком, на держание которого претендовали два львовских вора в законе, без второго вора было все равно не решить. А второй, Валёк, только завтра приезжал из Станислава[29].

Так что до завтра можно было отдыхать. Уже начали отдыхать. Разгонялись горилкой. Послали за «маруськами».

Львов, 1940 год

Дивчины на кухне заждались, когда же их пригласят. Грызли семечки и балакали о модах сорокового года. А от мод перешли к сетованиям, что теперь трудненько будет раздобыть хорошую заграничную вещь, особенно страдать придется по косметике. Да, теперь все будет попадать в город с опозданием, когда в Варшаве уже такое отойдет, а в Европе об этом уже забудут. Да и милиция потихоньку начинает прижимать девочек, вон Олесю-Монпансье посадили непонятно за что. В каких лагерях она сейчас парится, не угодила ли в холодную русскую Сибирь, кем там устроилась? Повздыхали об ушедших временам, когда работы было хоть отбавляй, по сторонам оглядываться не приходилось, а все клиенты были при деньгах. На этих вздохах за ними и пришли.

Как заказывал дорогой гость Колун, ему подобрали настоящую хохлушку, ядреную дивчину. Такая и уселась рядом с ним на тахту. Казалось, она состоит из сдобного мягкого теста. Прижмись к этой перине любви и утонешь в ее сладкой податливой трясине. Колун провел рукой по ее бедру, погладил желейный живот, чувствуя, как нагревается его ладонь. Еще стаканчик горилки за здоровье его новых львовских корешков, решил Колун, и срочно в койку. Усиливая воздействие, его зазноба наклонилась к нему, к мужчине из Владимира, провела шелковистой щекой по его плечу и, главное, коснулась его грудью… А грудь… прямо как у какой-нибудь богини плодородия.

— Ну-ка, Олена, спой нам, — раздалось в комнате, и невысокая смуглая дивчина в цветастом платье с глубоким вырезом сняла со стены гитару.

И уж казалось, ничто не возвратит их к делам, но не тут-то было. Открылась дверь, в комнату просочился один из тех, кто дежурил на крыльце, приблизился к Монголу, тому, кто встретил Колуна во Львове, и что-то прошептал ему на ухо. Потом так же тихо, как появился, хлопчик скрылся за дверью.

— Ну, и дела, Колун! — объявил Монгол, щелчком пальцев приказав своей подружке наполнить стакан. — Помнишь, я те о Жохе днем складывал. Так убег ночью, порезав кучу вертухаев.

— Во, карась, опять уплыл, — злость в этом возгласе Колуна смешалась с восхищением. — Умеет склеивать рывки.

— Слушай, я тут подумал, — рука Монгола задержала стакан на полпути ко рту, — а если он с легавыми корешился, то чего они его повязали тогда?

«Маруськи» сразу примолкли, едва пошел серьезный разговор, смуглая рука так и не коснулась струн.

— Может, он наседкой работает и побег подстроен? — предположил один из воров, сидевших за столом.

— Одного жмура Гриня-Базар в натуре видал, — сказал Монгол. — В авто, что Жох и линявший с ним босяк бросили на улице. Гриня-Базар лезет же во все щели. Вот и когда углядел набежавших мусоров, подобрался поближе и засек, как оттаскивают шофера с перерезанным горлом. Менты своего б мочить не дали.

— Выкидухой помахать он мастак был, — солидно произнес Колун.

— Хорошо его знал? — спросил вор, что предположил подстроенный побег.

— Сводила раздача, — туманно ответил Колун. — Что он ссучился — верняк. Не ссученный был бы, не сделал бы ноги, когда сходняк по нему назначили. А что касается того, почему мусора здесь его не отмазывали, так он-то корефанился с питерскими легавыми, а это львовские. Кроме того, кинул он, думаю, питерских мусоров, слиняв и не оставив адреса, а те таких финтов не прощают.

— Если в городе залег, найдем, — Монгол наконец донес стакан до рта, опрокинул, крякнул.

— За три дня найдете, мне свистни. — Колун снова положил татуированную кисть на мягкое и жаркое бедро, провел по нему, давая понять зазнобе, что дела вот-вот окончатся. — Лично хочу с ним посвиданькаться, попрощаться.

Уважение к себе как к законнику Колун заслужил в первую очередь своей нетерпимостью к ссученным. Он их беспощадно сажал на перо…

В двадцать три ноль-ноль Лаврентий Павлович закончил принимать доклады от своих замов. Последним из кабинета наркома внутренних дел, расположенного на третьем этаже здания Главного Управления НКВД на Лубянке, вышел Меркулов. По делу, которому было придано кодовое наименование «Кобзарь», зам ничего не смог сообщить своему шефу — известий из Львова пока не поступало. К утру что-то должно было проясниться.