Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер

— Теперь ты меня пугаешь, Юн.

Смотрю на нее, с бешеным смешком.

— Я серьезно, Юн. Ты меня пугаешь, так что лучше уходи. Пожалуйста, уходи сию же минуту.

— Можешь сколько угодно изображать страх, Венке. Хоть до бесконечности, но меня ты не собьешь. Прошли те времена.

— Пожалуйста, Юн. Уходи! Или я вызову полицию!

— Да уйду я, уйду. Не сомневайся. У меня и в мыслях нет оставаться.

Беру бокал, залпом допиваю вино, встаю, секунду смотрю на нее, на противное мышиное лицо, на узкие губы, с ужасом вспоминаю, каково было их целовать, эти сухие губы, при одной мысли тошнит.

— Бедняга, — говорю я со смешком, качаю головой. — Ты самый унылый и самый одинокий человек, какого я знаю!

Она глядит на меня, сглатывает, прикусывает нижнюю губу, кажется, вот-вот разревется, вот-вот не выдержит.

— Уходи, Юн.

— Черт, — говорю я, опять со смешком, опять качаю головой. — Рассуждаешь об отчаянии. Я пробыл тут от силы полчаса, а ты уже перепробовала чуть не весь эмоциональный диапазон, стараясь меня расколоть. Начиная с честности и искренности до отчаяния, досады и страха, а теперь, когда все исчерпала, готова расплакаться. Это что, апофеоз спектакля? Мне теперь надо сломаться, размякнуть, пойти у тебя на поводу? Начать жалеть тебя и смотреть на все так, как хочется тебе? Скажу одно: вот этого не будет!

— Уходи! — неожиданно кричит она. Вскидывает руку, указывает на дверь, смотрит на меня большими, широко открытыми глазами, зелеными, как крыжовник, взгляд бешеный, а я смотрю на нее и смеюсь.

— Пока, Венке, — говорю, ледяным тоном, безразлично. А потом ухожу, надеваю ботинки, беру с вешалки куртку и ухожу, спускаюсь на улицу, иду спокойно, с улыбкой. Поеду в летний домик, в Вемуннвик, куплю продукты и выпивку и двину на автостанцию, поеду в летний домик, побуду несколько дней один, во всем разберусь.

Всего через месяц после смерти Берит ты, по горло сытый жизнью в одном доме с Арвидом, переехал к Силье и Оддрун, где мог остаться до сентября, до начала занятий в университете.

Вы с Арвидом как-то сразу рассорились. Уже на следующий день после кончины Берит он занялся практической организацией похорон, но, к превеликому его удивлению, ты вдруг принялся настаивать на гражданских похоронах, и сперва Арвид жалел тебя, потому что думал, это из-за шока, однако очень скоро дошел до такого бешенства и отчаяния, что в моем присутствии — я жутко перепугался — потерял свое знаменитое самообладание и заорал, что нет у тебя ни стыда ни совести, что с первого дня, когда они с Берит познакомились, ты ревновал ее и что это лишь один пример, как далеко ты готов зайти, стремясь отплатить ему за то, что он отнял у тебя мать. Мы стояли у вас на кухне, и я помню, как он брызгал слюной, когда, наклонясь к самому твоему лицу, кричал, что ты жуткий эгоист и никогда не давал им с Берит быть счастливыми. Ты пытался сохранять всегдашнее хладнокровное спокойствие, но дрожал от злости, когда сказал, что Арвид вообще не знал Берит, она изо всех сил старалась стать той женщиной, какую, по ее мнению, Арвид хочет видеть подле себя, но так и не сумела, а незадолго до смерти у нее случился при тебе срыв, и она сказала, что чувствовала себя чужой в собственной жизни: она не религиозна, невмоготу ей христианское окружение, в котором она очутилась. А потом прямо сказала, что подумывает оставить Арвида, съехать от него. Сверкая глазами, ты дрожащим голосом сказал, что ненавидишь себя, поскольку не поддержал ее тогда, заявил ей, что с этим она должна разобраться сама, и дал понять, что дальше слушать не желаешь. И самое малое, что ты теперь можешь сделать, — устроить похороны под стать настоящей, подлинной Берит.

Арвид не поверил ни единому твоему слову, он был убежден, что ты просто норовишь поквитаться с ним, а поскольку вы оба упорно стояли каждый на своем, пришлось устраивать две разные церемонии: сперва церковную панихиду в больничной часовне, а днем позже — гражданскую, в клубе.

Хотя оставалось всего-то один-два месяца до отъезда на учебу в Тронхейм, после всего этого для тебя было немыслимо жить у Арвида, и вы оба облегченно вздохнули, когда Силье и Оддрун предложили тебе пожить у них.

В ту пору я не вполне понимал почему, но, бывая у Силье и Оддрун, я чувствовал себя все более неловко. Часто в их обществе меня охватывало раздражение, даже недовольство, а поскольку раздражала меня как раз та самая заносчивость, которую я раньше ставил так высоко и которой так завидовал, то я вконец запутался в собственных эмоциях. Сказал тебе, что они, по-моему, изменились, от самоуверенности перешли к самодовольству, высокомерию и пренебрежительности, но теперь вижу, что изменился тогда я сам.

За последние гимназические полгода произошло кое-что, позволившее мне осмыслить вещи, которые я замечал, но о которых раньше толком не задумывался. Мне вдруг стало ясно, что мой дом для Силье такая же экзотика, как ее дом для меня, а по адресованным мне репликам Оддрун я смекнул, что Силье рассказывала ей, как обстоит у нас дома, что они обсуждали телевизор, вечно работавший, независимо от того, смотрим мы его или нет, обсуждали бутылку с кетчупом, которая всегда стояла на столе, какую бы еду ни подавали, обсуждали манеру, в какой общались между собой я, мама и Эскиль, обсуждали нашу заставленную мебелью гостиную с кучей безделушек и семейных фото и безвкусные шторы, подвязанные золотистыми лентами. Однажды, когда я вылез с какими-то не по годам мудреными и определенно заученными рассуждениями насчет того, что сделало Кесьлевского[9]хорошим режиссером, Оддрун, помню, одобрительно усмехнулась и сказала, до чего же здорово, что я стал вот таким, ведь рос-то я в доме без книг; конечно, что правда, то правда, у нас в шкафу стояло всего три выпуска «Происшествий» да несколько выпусков «Скандинавской криминальной хроники», но Оддрун знать бы об этом не знала, если б Силье не донесла, и вообще, на мой взгляд, она не имела ровным счетом никакого права указывать мне на это. Мне было обидно за маму и больно, ведь она тогда очень хворала и совсем пала духом.

По всей вероятности, именно поэтому заносчивость, которую я раньше старался копировать и перенимать, вызывала у меня все большую неприязнь. Что Оддрун безнадежно качала головой по поводу того, что большинство намсусцев не собирают превосходные съедобные грибы, растущие буквально возле двери, а оставляют их гнить на корню, что Силье купила «Плачущего мальчика» и повесила в гостиной, чтобы ее мать, придя домой, хорошенько посмеялась, что она говорила о профтехучилище словно об исправительном заведении, а о тех, кто сидел в «Домусе» за кассой, словно об умственно отсталых, — все это я вдруг стал воспринимать как нападки на маму.

Но одновременно сам я в ту пору постоянно злился на маму. Она никогда не спрашивала напрямик, могу ли я побыть дома и помочь ей, но чем больше времени я тратил на нее и на работу по дому, тем больше она зависела от меня, и мало-помалу я заметил, что она рассчитывает на мою помощь, а это опять-таки вызывало у меня злость, которую я никогда толком не умел выразить и совершенно не знал, что с нею делать. Я мог отчаянно ненавидеть маму, когда она лежала на диване и смотрела телевизор, меж тем как я складывал дрова в поленницу или мыл чашки, и иной раз говорил себе, что ее подружки правы, она обожает страдать, молится на свой недуг и, пользуясь своим положением мученицы, помыкает мной и остальными близкими людьми. Но ожесточенная ненависть и злоба быстро сменялись угрызениями совести, и оттого, если вдобавок учесть, что я и не думал протестовать, когда Силье и Оддрун насмехались над ее принципами и окружением, в каком она выросла, я почти постоянно чувствовал себя предателем.