Миленький ты мой - Мария Метлицкая

Домой мы приехали поздно и тут же улеглись спать.

А чтобы подбавить свою ложку дегтя, я объявила Димке, что во вторник ехать в деревню я не смогу — экзамены. И я сижу в приемной комиссии.

— Я съезжу! — коротко бросил муж.

Ну, я и заткнулась.

Не было никаких укоров и попреков типа: «Лида, это же твоя мать!»

Во вторник Дима поехал с врачом. Приехал поздно, уже начались вечерние новости по телевизору.

Сел ужинать и был оживлен:

— Лида! Все не так плохо! Врач дал лекарство и сказал, что мама еще поживет! А все ее уже похоронили…

Я молчала. Что мне теперь, от счастья запрыгать? Да кто в это поверит, в мою счастливую радость?

Глотнув чаю, Димка посмотрел на меня и вдруг произнес:

— Лидунь! А может быть… мы — в деревню?

Я так и плюхнулась на табуретку:

— Что ты сказал? Не поняла!

Димка был очень смущен. Но затараторил бодро:

— В деревню, говорю! Полине Сергеевне нужен присмотр — это понятно. Везти ее к нам, сюда, — полная глупость! И теснота, и без воздуха. И что остается? Вернуться нам, Лида! Я все узнал: на работу меня возьмут — ветеринаром, в совхоз. Тебя тоже в школу возьмут. Красота! Дом подлатаем, подкрасим. Забор поправим. В саду наведем порядок. И мама будет при нас. А, Лидунь?.. Какое там раздолье, Лида! Какая же красота! И места полно, и природа. И огород разведем. И живность какую-нибудь!..

Как же мне хотелось бросить ему в лицо: «Идиот! Ты что придумал, придурок? На волю тебе захотелось? Животинку развести? Картошечку свою, помидорчики? Да я этим всю жизнь занималась и каждую минуту ждала, когда это кончится. Как же я ненавидела этот тяжелый, грязный и нескончаемый труд. Как я ненавидела размокшие дороги, коровье дерьмо под ногами. Холодный сортир, тусклый свет. Вечные резиновые сапоги и телогрейки… Я только и выжила потому, что точно знала — уеду! И ничто меня не остановит. А теперь… теперь меня тянет туда она… Тянет и не отпускает… С соседкой же сговорились? Она не откажется — она за любую копейку удавится. Ну и чего еще надо? Врача привезли, таблетки прописали. Пусть живет, сколько отпущено. Смерти я ей не желаю. Но и свою жизнь гробить возле нее не собираюсь — уж извини!»

Только я рот хотела открыть, как он, глядя мне нежно в глаза, говорит:

— Я знаю, Лидунь! Человек ты хороший! А что иголки, как ежик, выбрасываешь — так это от боли. И жизнь наша с тобой — одна на двоих!

— Да, Дима! — тихо сказала я. — Все это — чистая правда!

Через две недели я уволилась. Вслед за мной уволился Димка. Квартиру мы сдали, вещи собрали и… Поехали в деревню. Устраивать новую жизнь.

Только чувство у меня было такое, что ничего хорошего из этого не получится…

Просто абсолютная уверенность была. Ехала я как на казнь.

И статус хорошей дочери и верной жены меня не грел совершенно.

Просто я очень боялась потерять своего Димку…

Обустроились мы кое-как и начали жить. Настроение мое было хуже некуда. Полину Сергеевну я выносила с трудом. А как вы хотели? Детские мои обиды и комплексы, слезы мои, выплаканные и не выплаканные, — все это набухало во мне, росло и расцветало пышным кустом. Меня трясло от ее голоса, от ее кряхтенья, бесконечных «спасибо, доченька». От ее слез — конечно, неискренних, лживых. «Вот ведь устроилась, — думала я. — Вот ведь свезло!»

Глупо, конечно, так говорить о тяжелом больном, но — факт. Жизнь свою прожила как хотела. За матерью не следила, дитя не растила. Жила в городе, в красивой и светлой квартире, на всем готовом. Думать ни о чем не надо: ни о еде, ни об одежде. А что в прислугах жизнь провела — так это ж ее личный выбор. Лакейская натура ее. Пустая душа — променять родных на какую-то фифу и быть ей верным Санчо Пансой и Леппореллой, Фирсом и Фигаро.

Мать, муж, дочь… Отчий дом, родные могилы — всех зачеркнула Полина Сергеевна, всех предала.

Я давно уже не верила в общую справедливость: жизнь — лучший учитель! А что получается здесь? Плевал человек на свою родню, а помирать притащился в родное гнездо. И самое смешное — опять можно расслабиться. И пожрать принесут, и попить. И белье постирают, и лекарство доставят…

И где наказание? Где кара небесная? Где?

Так думала я тогда. Впрочем, и сейчас я думаю почти так же. Почти! Потому что я все же не зверь, а человек. В отличие от моей драгоценной мамаши.

Но самое удивительное — это их отношения с Димкой. После работы — а это вам не ветеринарная клиника, а тяжеленная и «пыльная» работа сельского ветеринара, ведь тогда в совхозе было еще довольно приличное поголовье скота — любимый зятек заходил к тещеньке, на ее «половину». Точнее — в ее комнатуху.

Заходил ненадолго — справедливости ради. Так, справиться о драгоценном здоровьечке. И, как мне казалось, проконтролировать: все ли в порядке, все ли я делаю так?

А как она ему радовалась!.. Димулька пришел! Лучший друг.

А я снова злобилась и фыркала на кухоньке.

Но лицо держала и «делала вид».

И вот чудеса! Полине Сергеевне — болезной нашей — стало лучшать!

Прямо на глазах расцветала Полина Сергеевна.

В октябре, очень теплом, сухом и красивом, стала она выходить на двор — самостоятельно. Пройдет пару шажков, присядет. Потом доползет до лавочки, что за калиткой. Там баба Маня любила семечки пощелкать и на народ посмотреть.

Сядет, глазки прикроет и — солнышком греется. Улыбочка такая сладенькая на лице… Ну чистый ангел!

И собеседники начинали подтягиваться — местные бабки. Как же, им же все интересно! «Как твоя Лидка к тебе? А зятек? Чем кормят, не жалеют ли чего?»

Все вынюхивают, выведывают, выспрашивают. Так было на деревне всегда — от своих, деревенских, ничего не утаишь. Специфика сельской жизни, от которой, кстати, меня всегда воротило.

Полина Сергеевна начинает хвалиться: «Ой, дочка у меня золотая! А зять? Тоже чистое золото! И кормят меня на убой, и постель раз в неделю меняют. И сорочку ночную свежую. И лекарство из города Лида привозит. И тапочки теплые мне купила…»

Ну и так далее, с остановками и подробностями.

Я слушаю и усмехаюсь: да уж, неплохо устроилась. Да попробовала бы ты хоть дурное слово сказать!

А бабы наши деревенские кивают, поддакивают, головами качают — удивляются. «Ох, Полька! Вот ведь тебе повезло! И с дочкой, и с зятем!»

Думаю: «Да уж! Ей точно больше, чем нам».

Мне казалось, что Димка тогда был жизнью доволен. Работа в совхозе ему нравилась, хоть была она тяжелой и грязной. Еще мой «борец за справедливость» сцепился с главным ветеринаром области и начал войну. Он, мой Димка, конечно, был прав.

Но… Бороться с ветряными мельницами — на мой взгляд, глупое дело. А он так включился в борьбу, так увлекся… Пару раз его попробовали пугануть и поставить на место. Смешные люди? Кого? Моего Димку? Который — наивный дурак — верил в человеческую порядочность, честность и здравый ум?