Осень в Ворожейке - Василий Аксёнов

— Молчал бы уж, — сказала ему тогда на это мать. — Бог в столбе, уж не хулил бы.

— А чё ты, жэншына, чем столб не место?

— Сиди, сказала же, помалкивай. А то и кружку отберу вот.

— Тогда всё, жэншына, молчу.

А сейчас так:

Спокойно, как после исповеди, как после покаяния в тяжких грехах, по Сулиану, забытьё не то, исчерпав силу своей власти, прекратилось само по себе, не то было прервано чем-то извне. Пробудившись и — если нет надобности ухватить, закрепить в памяти привидившийся сон — открыв сразу глаза, он смотрит в окно и угадывает время, не из нужды, нужды нет в этом никакой, из любопытства. И тогда входит в него свет и называет час, а сегодня заодно сказал и о том, что нынче оборвало его сон: удалился мрак, ушёл из дома, из Ворожейки; за окном оживилась берёза, трепет ветвей её ощутим даже и тут, охватывает и тебя, гонит забраться глубже под одеяло; со стекла сорвало капли, начисто, без следа. Словом, мир по-иному стал звучать — веселее и звонче. И так, сразу, едва вызволив из забытья, потянуло к себе, как тянет, вероятно, ранним утром проснувшихся ворон или галок, на удивление тёплое, бледно-оранжевое небо. «Там, с вершины Медвежьей, уже видно, пожалуй, и солнце», — так, закидывая за голову, на спинку кровати, вялые после сна руки, подумал он. Что бы, что?.. Ну что бы, Господи?.. Но нечем ему пожертвовать, нечего ему отдать за то, чтобы хоть раз побывать на сопке и впитать глазами край, из-за которого выныривает по утрам солнце, чистое, увеличенное прозрачным воздухом и рдяное, как уже спелая, но не тронутая ещё заморозком брусника, такое солнце, каким, вернувшись как-то с ночной рыбалки, затеянной и устроенной Сулианом, взахлёб описывал когда-то ему брат. Лучше бы он этого не делал, не сеял бы в душу искушения. Но ведь пустое, мог бы он и сам вообразить, мог бы он узнать об этом и от Сулиана, хоть и хитрый старик Сулиан, долго думает, долго подбирает слова, это только пьян когда, частит ими, как на трещётке… И вспомнил вдруг почему-то о том, что до некоторых пор он не понимал, куда пропадает небо, то, ночное, звёздное, когда восходит солнце. Долго изнуряла его эта загадка, но к брату за ответом он обращаться не стал: так просто бы всё разрешилось, — а с загадкой ему хотелось справиться самому и лишь после сказать об этом брату. А потом было уже поздно — брат уехал и больше не приезжал. И вот однажды, а в ту минуту думал он совсем о другом, разгадка к нему пришла сама: ярко светила лампа с хорошо начищенным стеклом, а за столом, прямо за лампой, сидела мать — лица её он не видел, не мог различить и стены, возле которой она пристроилась с шитьём, — всё застилалось этим светом. И в один миг будто сняло всё напряжение, копившееся, выходит, помаленьку, по каплям несколько лет, напряжение, которого он и не замечал, пока оно было в нём, стало отсутствовать, тогда заметил. А ещё, помнит, мучительнее оказалось справиться в сознании с представлением: будто небо и то, что — пуще-то — за небом, бесконечно, — так когда-то, приехав на каникулы, во время одной из ночных бесед сказал ему брат. «Ну как, такого быть никак не может», — удивился и в то же время испугался он. Тогда брат сказал: «А ты возьми-ка да предположи, что предел где-то есть». Он задумался и оробел. Ничего у него не получилось: он мысленно представлял известный ему по воображению мир и проводил за ним условную границу, но за границей тут же, ещё навязчивее и утомительнее, чем в сказке пьяного Сулиана про белого бычка, нарастало нечто другое, неявное, неопределённое и оттого более жуткое — и не было этому конца. Лучше не представлять, не думать, не воображать. Вот до сих пор и уживается в нём такое разногласие: то вдруг его одолевает, душит страх перед беспредельностью, а затем, так же внезапно, охватывает спокойствие: начало и есть всему конец, если к началу этому подходить с другой стороны: всё от Бога исходит, к Богу всё и возвращается — так разъяснил ему Сулиан. А ещё он, Сулиан, сказал: «Думать о конце — удаляться от начала, а это столбовая дорога Бога, не посягай, парнишка, на неё, твой путь — вроде как, так я думаю, колесо, а у колеса, дак и ты согласишься, ни начала нет, ни конца, куда бы оно ни поехало, куда бы кто его ни покатил, а оно всё будет на месте — на оси, словом — колесо — и всё тут тебе, так что выкинь, парень, выкинь это из головы — и она реже станет у тебя кружиться, ха-ха, а Макею скажи… а-а, нет, ладно, сам ему внушу». Он очень хотел бы услышать про это от брата, которого не видел уже тринадцать лет. Тринадцать лет — если верить тому, о чём мать сетует в своих молитвах, — брата не было дома. За этот срок у него так удлинились ноги, что упираются теперь в спинку кровати. Он этого не чувствует — ноги не делятся с ним своими впечатлениями, — он замечает это, когда стягивает с ног одеяло. Ладно что легко проверить… Хитрый старик Сулиан, к слову осторожно относится, как к зверю, — так он подумал.

Уже около восьми. Часов через пять покажется солнце и, не нанесёт если туч, глянет обязательно к нему, глянет в южное окошко — так он подумал. А ещё он подумал, что не только перемена в погоде заставила его проснуться. Было что-то ещё. Вероятно — она, мать, или что-то с ней связанное. Чем бы она ни занималась, как бы тихо при этом ни сидела, он всегда чувствует её присутствие. Но почему она так долго молчит? Спит? Молится? Он повернул голову и увидел её. Поникшая, с чёрными почему-то руками, безвольно опущенными между колен, с лицом, испачканным, похоже, сажей, сидит она на кровати в верхней одежде — в одежде, в которой она бывает на улице, мать никогда прежде на кровать не садилась. Смотрит в пол, туда, за половицы, — взгляд её не сосредоточен, а рассеян. Слегка покачивается, словно ребёнка убаюкивает. Не сдохла ли корова? У коровы уже месяц как болит сильно вымя, с молоком вместе выдаиваются кровь и гной, молоко это мать спаивает свиньям. Сегодня мать не приготовила и не поставила, пока он спал, на табуретку завтрак. Нет, нет, не в этом дело, он всё равно бы не стал есть, да и когда ещё придёт к нему это желание? Нет, нет, просто непривычно, проснувшись, видеть табуретку пустой, а потому и бросилось в глаза. В чашке, на подоконнике, лежит картошка недельной давности, то ли вчера, то ли позавчера за которую ругала его мать, не ругала, а так, ворчала, изредка цепляясь за чашку с картошкой вниманием. Ничего с ней не сделается — картошка в мундире — полежит… Он отвернулся от матери. А тогда брат приехал и сказал: «У меня будет сын», — сказал, сел и опустил руки меж колен, как это делает иногда мать. Да, а он как-то ухватился за эту фразу: будет сын. Странно, никогда и в голову не приходило: будет сын, — всегда мыслилось, что сын может только «быть», быть уже, как речка — течь, ведь не задумываешься: когда она потекла, — как сопка — стоять, ведь редко вспоминаешь, что её когда-то Бог поставил. Да, а мать засуетилась, забегала по избе, стала собирать на стол, впопыхах то и дело что-нибудь роняя или забывая, и, видимо, на радостях, повторять одно и то же: «Ох и сын, ох уж и сын, а может — дочь, откуда тебе знать?» — но это она так, чтобы не сглазить, не спугнуть, сомнение было лишь в словах, в голосе его не существовало. «Знаю», — сказал брат и подсел к нему на кровать. А потом, когда мать вышла в сени то ли за капустой, то ли за огурцами, склонился и на ухо прошептал: «Матери только не проговорись: теперь я не Макей, теперь я — Дмитрий. Жене не нравится моё настоящее — прошлое — имя. И в паспорте уже так, по-новому, паспорт я обменял… немного хлопотно». А он от удивления рот лишь открыл. А за окном, помнит, громко ворона заорала: дур-р-ра! дур-р-ра! — ворона, вероятно, увидела на крыльце мать. А брат приставил палец к губам и сделал так: ц-ц-цы-ы. И мать вошла, а брат поднялся, взял свой рюкзак, с которым приехал, и извлёк из него увязанную тесёмкой стопку книг.