Град Божий - Эдгар Доктороу

Прошу прощения. У вас есть ко мне вопросы, а я начал говорить об элементарных вещах, хорошо вам известных. Но я только сейчас начинаю понимать истинный вес этих вопросов и прописных истин. Но еще более высокая критика обрушивается на христианство на протяжении последних ста пятидесяти лет. Мы должны противостоять тому, что уже давно смотрит нам в глаза. Разница между нами заключается в том, как мы оцениваем эти… отвлечения интеллекта. Вы рассматриваете их как несущественные. Я же хочу, чтобы вы усмотрели в них вызов. Наша традиция отличается большой широтой. Нас объединяют святыни, но водораздел проходит в том, что касается доктрины, и мне кажется, что мы обязаны признать это. Все те чудеса, о которых мы твердим, ложатся на меня невыносимым гнетом. Тем не менее я считаю себя добрым христианином. Это призвание веры. Я надеюсь, что вы не изгоните из своих рядов человека моего поколения, который пронес через свою жизнь идеалы шестидесятых годов. Благодарю вас.

* * *

Джаз-квартет «Мидраш» играет свой репертуар

ЗВЕЗДНАЯ ПЫЛЬ

Sometimes I wonder why

I spend the lonely night

dreaming of a song?

The melody haunts my reverie,

And I am once again with you

When our love was new,

and each kiss an inspiration,

But that was long ago: now my consolation

is in the stardust of a song.

Beside a garden wall, when stars are bright,

you are in my arms

The nightingale tells his fairy tale

of paradise, where roses grew.

Tho’ I dream in vain

In my heart it will remain:

My stardust melody,

The memory of lovers refrain.

Певец спрашивает, почему он тратит свои ночи,

стремясь к утраченной любви,

о которой он мечтает, как о песне. Конечно, он знает почему.

Он одержим, он ничего не может с собой поделать.

От него осталась только слезливая оболочка его разума.

Должно быть, она сияла для него, словно звезда,

если песня, которую он слышит в своей душе, подобна звездной пыли.

Это очень своеобразно — взывать во имя утраченной любви к сгоревшим продуктам ядерных реакций.

Однако это его проблема, его метафорическое отчаяние.

Остается только удивляться его сентиментальности.

Надо же было сделать вид, что он — в раю, в саду Эдема, где все длится вечно, и розы никогда не перестают цвести,

и его возлюбленная по вечерам исполняет дуэты

с певчей птичкой из китайских императорских садов, —

он делает вид, что его предок не ел запретного плода со знаменитого древа,

что любовь может быть вечной,

а жизнь не кончаться смертью.

(Вялые аплодисменты.)

Если то, что ты поешь себе, — не песня,

но лишь мечта о том, что должно быть песней,

то, конечно, это неверно.

Песни разбиваются, точно так же, как мечты,

и все, что, как тебе казалось, ты знал,

уходит навсегда,

каждая нота твоего плача.

Вот где кроется настоящее горе души:

Ум твой расстроен, и ночь и день слились так, что их не различить.

Словно Бог, придя в ужас, решил вернуть мир к началу.

И там, где стоит любящий, объятый песнями и мечтами, нет райского сада.

Там молнии, там ливень,

там небесное пламя, там сталкиваются миры

и песнь любви отдается эхом в музыке небесных сфер.

(Равнодушные аплодисменты.)

Самое худшее, что происходит,

когда он остается один в ночи,

это то, что она не уходит,

она остается с ним.

Он вспоминает время,

когда они были едины,

что было единственным раем,

которого стоит желать,

хотя счастье мимолетно,

как время цветения розы.

Они давно покинули Сад,

когда он был единственным юношей на свете,

а она — единственной девушкой,

но они сидят теперь на разных стульях в гостиной,

он держит в руках газету и делает вид, что читает,

а она склонилась над книгой или Библией,

и им нечего сказать друг другу,

они лишь стараются выполнять предписания врачей.

Если он попробует обнять ее сейчас,

она вырвется и убежит, потрясенная таким бестактным поступком,

и, может быть, он мысленно смотрит в окно

и видит проходящих стройных девушек

и думает при этом словами поэта:

«Когда-то я знал более красивую женщину, чем любая из вас».

Но это небольшое утешение.

Не более, чем вид звезд на ночном небе,

великих и ярких,

но это лишь уголья,

которые гаснут в пепле его беспамятства.

(Весьма редкие аплодисменты.)

Мы поем блюз,

Нанизываем слова

Чтоб подражать

Поющим птицам

В садах единения

Жизнь гладка и странна

Она не в его объятиях,

Они ищут Бога

Пригоршня звезд

Превратилась в пыль

И вот я здесь

В потерянном мною раю.

— Певец рождает песню сновидением

— каждая нота — плач

— А мы сидим в гостиной на разных стульях

— здесь, в потерянном раю.

Sometimes I wonder why

I spend the lonely night

dreaming of a song?

The melody haunts my reverie.

And I am once again with you

When our love was new,

and each kiss an inspiration…

(Благодарные аплодисменты.)

* * *

И вот однажды утром, зимой, буквально через несколько минут после того, как Сребницкий пришил погоны к плечам, а петлицы к отворотам мундира, к дому подъехала машина, и в дверь вошел эсэсовский офицер, заказавший работу. Это был сам штурмбаннфюрер СС Шмиц, комендант гетто и главный исполнитель всех ужасов. Я убежал в заднюю комнату и выскользнул за дверь. Предприятие портного не на шутку беспокоило меня с самого начала, поскольку нарушало правило оставаться как можно более незаметным и анонимным и ни в коем случае не высовываться. Если правда, что его искусство и умение владеть иглой спасло нам жизнь, то также верно и то, что это же умение подвергло нас весьма большой опасности быть убитыми. Логика нашего извращенного положения уверила меня в том, что в условиях гетто любое самое простое предложение одновременно содержало в себе свою противоположность.