Град Божий - Эдгар Доктороу

Я остановился возле штакетника, окружавшего огород, на некотором расстоянии от дома. Стояло холодное пасмурное утро. Среди зимнего убожества, среди жалких хижин и труб, из которых шел серый дым, штабная машина, сиявшая лаком, казалась роскошным явлением из какого-то другого мира. Это был черный «мерседес», седан, с кубической кабиной, длинным-предлинным мотором, прикрытым черным капотом, заканчивавшимся впереди хромированным решетчатым радиатором. Огромные фары сверкали серебром. Машина блестела, словно ее не могли испачкать ни снег, ни слякоть, ни пепел. Вокруг автомобиля суетился шофер с тряпкой, стирая с капота едва заметные пятна. Когда водитель бросил на меня взгляд, я понял, что могу безнаказанно подойти, чтобы я, еврейский мальчишка, мог воочию убедиться в торжестве германской цивилизации, способной создать такое чудо техники и взрастить такого блистательного шофера. На солдате была надета форма служащего войск СС, а на боку красовалась кобура с пистолетом.

Конечно, к машине меня потянуло не потому, что я хотел полюбоваться ее красотой и великолепием, нет, все было проще: двигатель автомобиля излучал благодатное тепло. Я подошел и стал свидетелем того, что произошло в доме. Когда штурмбаннфюрер Шмиц вышел на улицу, на нем красовался новый мундир и щегольская фуражка, лихо заломленная набекрень. Шмиц был осанистый мужчина с широкими бедрами. За ним семенил Сребницкий со старым мундиром, перекинутым через руку. Шофер подскочил к крыльцу, чтобы взять старую форму, потом открыл заднюю дверь для коменданта, переднюю для себя и начал аккуратно укладывать на переднее сиденье старый мундир. Шмиц, наслаждаясь новой формой, блестя черными сапогами и упершись руками в бока, стоял на крыльце, презрительно ухмыляясь.

— Но вы не заплатите? — застенчиво и робко спросил Сребницкий.

Офицер рассмеялся.

— Ни единого пфеннига за прекрасную работу Сребницкого, за ровные рукава, за двойную строчку? — Старик тоже смеялся. — Вы не дадите даже сигареты старому портному, который сделал такую хорошую работу, художнику, так украсившему славного офицера Третьего рейха?

Они стояли и оба смеялись этой шутке: еврей требует платы. Внезапно Сребницкий нахмурился, плечи его приподнялись, он взглянул на мундир так, словно увидел его впервые. В руке портного блестели ножницы.

— Простите, ваше превосходительство, тут маленькая ниточка, один момент, я сейчас.

Портной прикоснулся к груди офицера, который мечтательно уставился в небо, стараясь продлить ощущение своего превосходства. Сребницкий схватил отворот мундира, поддел ткань острием ножниц и сделал резкое движение сверху вниз. Рывок был столь быстрым, что спустя мгновение кусок отрезанной ткани, развернувшись, упал на колени эсэсовцу. Мундир был безнадежно испорчен.

— Тогда шей его сам, вор! — закричал портной. — Вор, вот ты кто, вы все воры! Воры нашего труда, воры нашей жизни!

Штурмбаннфюрер словно окаменел, мне даже показалось, что он вскрикнул от страха, но шофер не растерялся, он подскочил к старику, сбил его с ног ударом рукоятки пистолета и принялся бить ногами.

— Ты осмелился напасть на германского офицера! — орал он. — Ты осмелился поднять на него руку!

Он направил пистолет на распростертого у его ног старика и уже был готов пристрелить его, но Шмиц остановил своего ретивого шофера. Придерживающий края разрезанного кителя офицер был в этот момент похож на стыдливую женщину, прикрывающую грудь. Он быстр оглянулся, словно для того, чтобы удостовериться, что никто не видел его унижения, и слава богу, что он не успел увидеть меня, потому что я быстро шмыгнул в проулок между домами. Спрятавшись в тени, я видел, как отъехала машина. Когда шум мотора стих, я бросился к Сребницкому, который так и остался лежать на снегу. На голове зияла кровоточащая рана, он кашлял и хватался за горло, пытаясь заговорить. Я опустился рядом с ним на колени. Он затряс головой, попытался улыбнуться, но снова закашлялся и захрипел, глаза его едва не вылезли из орбит. В этот момент кто-то грубо схватил меня за плечо и рывком поставил на ноги. Это был один из соседей.

— Ты что, не соображаешь? Твоему старику конец. Вставай, беги отсюда! — С этими словами он убежал в дом и захлопнул за собой дверь.

Я хорошо понимал, что хотел сказать этот добрый сосед. Если глава семьи совершал преступление или по какой-либо другой причине подлежал казни, то убивали всех его иждивенцев, такова была немецкая политика. Вот почему, когда мои родители не вернулись домой, меня немедленно отвели в совет, чтобы дать другое имя. Вот и сейчас я побежал в совет, на этот раз, правда, сам.

Мой приход парализовал занятых делом взрослых людей; они хорошо понимали, что означает бледное лицо насмерть перепуганного ребенка. Я все рассказал им, и это вывело их из оцепенения. Нескольких мальчиков тотчас же послали оповестить о происшедшем всех неизвестных немцам людей в домах и лавках. Этим несчастным надо было немедленно скрыться. Я тупо сидел, глядя, как мальчики, к которым мне предстояло присоединиться, побежали выполнять задание. Уже через несколько минут все обитатели гетто знали, что сделал портной. Потом пришло известие, что старика забрали в гестапо. Главный вопрос заключался в том, как немцы отреагируют на преступление. На улице, перед зданием совета, стали собираться люди. Начали рождаться слухи — за поступок Сребницкого придется заплатить тридцатью, пятьюдесятью, сотней еврейских жизней. Господину Барбанелю, главе совета, пришлось несколько раз выйти к людям, чтобы уговорить их разойтись и заняться своими делами.

В противоположность толпе, которая с минуты на минуту приходила все в большее возбуждение, члены правления совета сохраняли полное спокойствие. Самым спокойным человеком, служившим, кроме того, и источником спокойствия для других, был председатель совета, доктор Кениг, красивый, исполненный собственного достоинства мужчина шести футов роста, разменявший шестой десяток. Через некоторое время он вышел на крыльцо, и один его вид успокоил собравшуюся перед зданием маленькую взбудораженную толпу. Кениг сказал людям, что ждет сообщения от коменданта, который скажет, что надлежит делать, и что он не ожидает непосредственной опасности от действий штурмбаннфюрера. Он говорил, не повышая голоса, почти шепотом. Стоя за его спиной в дверях, я с трудом улавливал его слова. На нем не было ни пальто, ни шляпы. Казалось, холод совершенно не беспокоит его. На докторе Кениге был надет серый двубортный костюм, чистая сорочка и галстук. Мне еще тогда следовало понять, что это был его единственный, изрядно поношенный костюм, и я видел это, глаз мой был наметан после долгого пребывания в доме портного, одежда висела на докторе, он сильно исхудал. Воротник сорочки был слишком велик, черные ботинки тоже были порядком стоптаны, и я заметил, что на правом стекле очков была трещина, от которой глаз казался изломанным. Тем не менее все в нем говорило о чистоте и опрятности. Он был чисто выбрит, а его великолепные серебристо-седые волосы крупными волнами аккуратно зачесаны назад. Мне казалась поэтичной его прическа, она напоминала развевающееся знамя, под которым средневековый рыцарь отправлялся на битву. Он вернулся в свой кабинет, не удостоив меня взглядом. Но я и не рассчитывал на внимание со стороны столь выдающегося человека.