Мы сгорели, Нотр-Дам - Иван Чекалов

– Valjean, vous n’avez pas des cigarettes par hasard?[20]

– Non, je ne fume pas…[21]

– Moi non plus. Je l’ai dit comme ça… – Андре Симон снова улыбнулся. – Eh bien, au revoir, Valjean Shui[22].

Андре направился в сторону дома с граффити. Вальжану захотелось остановить этого странного грустного человека, сказать ему что-то, чтобы он не заходил в этот дом с черно-белыми лицами, а вернулся, купил в автомате кофе и пошел домой, потому что Вальжану вдруг на минуту показалось, что сегодня Андре Симон умрет.

– André! C’est que, vous allez mourir aujourd’hui, André! Je le sais pour de vrai, j’ai deja vue les yeux comme ça… Rentrez chez vous![23]

Андре обернулся и посмотрел сквозь Вальжана. Потом он взглянул на граффити, на лицо женщины, напомнившей Вальжану маму, ухмыльнулся и тихо, как будто про себя, сказал:

– Ce n’est rien de mourir; c’est affreux de ne pas vivre[24].

Бредя по узким улочкам и выходя на широкие проспекты, лавируя между машин на перекрестках, Вальжан пил большими глотками «Мальбек» и щурился от отвращения и боли в голове. Что-то в разговоре с Андре Симоном казалось смутно знакомым – то ли его взгляд, взгляд мамы перед тем, как случилось то, что случилось, то ли сигареты, которые Вальжан хотел начать курить в пятнадцать, но не начал из-за того, что у Тао была аллергия на табак.

Дома курили все – даже самая младшая дочь тетки, кажется, начала курить в двенадцать. Вальжан это запомнил, потому что тетка долго еще с гордостью рассказывала, как дочка однажды подошла к ней после школы и попросила прикурить. Курили везде – в общественном транспорте, в кафе, в кинотеатрах; курили даже в школах – ученики тайком вместе с учителями. Вальжан тоже пробовал – в пятнадцать среди маминых вещей он нашел кассеты с фильмами Годара и Трюффо и залпом их все посмотрел. Потом он посмотрел их снова, затем заставил Тао посмотреть их вместе с ним и твердо решил стать таким, как Жан-Поль Бельмондо или как тот детектив из «Альфавиля». Общего у всех кинофранцузов было много, но главным, что их объединяло, были сигаретный дым и быстрые затяжки. В первый и последний раз Вальжан закурил сигарету прямо перед Тао – и долго демонстративно выпускал дым ему в лицо, надув губы так же, как в фильмах надувал их Бельмондо. В итоге Тао, задыхающегося от кашля, опухшего и плачущего, увезли на «скорой». Больше Вальжан не курил.

Разочаровавшись в пристрастии французов к табаку, Вальжан решил превратить их с Тао тандем в тандем Жюля и Джима (австрийцем Жюлем, разумеется, предлагалось стать Тао, а французом Джимом – Вальжану). Они стали резаться в домино, но Тао, имевший опыт игры в маджонг, всегда выигрывал, и Вальжан предложил переключиться на французский бокс – но с удивлением обнаружил, что в Ханчжоу им никто не занимается. Тогда Вальжан решил, что им надо найти свою Жанну Моро. Девушки, похожей на древнюю статую, в их классе не было, но была одна, напоминающая окаменелые останки, – Юйлань, некрасивая, худенькая, с большими испуганными глазами. Вальжан заявил, что в нее влюбился, но жениться на ней надо непременно Тао. Этого хода конем Тао не оценил и влюбляться в заумную дистрофичку решительно отказался. Тогда же Вальжан начал носить штаны-дудочки и туфли-лодочки, где-то достал немного побитые солнцезащитные очки и решил с ними не расставаться. Потом их сломала младшая дочь тетки (как раз тогда, когда впервые закурила); с того момента Вальжан возненавидел всех детей. Тогда же он потребовал, чтобы его звали не Цзянем, Вальжаном; стал проводить часы перед зеркалом, пытаясь добиться грассирующего французского акцента, – языку его успела выучить мама. Тетка на него ругалась и грозилась выгнать из дома, учителя грозились отчислить за неуспеваемость, и только Тао совсем не грозился – а только однажды пришел домой к Вальжану и с порога, не снимая шапки, заявил, что больше сюда не придет, потому что Вальжан, дескать, изменился, стал невыносимым, и если ему так нужна эта Франция, то пусть со своей Францией и дружит. Вальжан его тогда не понял, но ответил, что пусть катится, если так думает. Была зима, стоял холод, тетка с детьми смотрела фейерверки, а Вальжан заперся в детской комнате, плакал и бил мамины парижские брелоки, магниты с «Собором» Веркюлена и стеклянные шары с Эйфелевой башней.

Вальжан сделал глоток «Мальбека» и зашел в центр Жоржа Помпиду. Внутри было полно людей. Около касс стояла небольшая очередь из туристов, выглядевших так же, как туристы, певшие Моррисона на Пер-Лашез. Вообще со временем Вальжан стал замечать, что абсолютное большинство туристов выглядит одинаково: в шортах, несмотря на холод, с мыльницами и полароидами, несмотря на двадцать первый век, шумных и крикливых даже на кладбище, несмотря на то, что называется bon ton[25]. Вальжан встал в очередь. Свинцовые потолочные балки отражались на полированном полу; на лестницы указывали светящиеся стрелки высотой в рост человека. Было шумно. Кто-то обсуждал студенческие протесты и желтые жилеты; другие полушепотом сравнивали голубой период Пикассо с голубым периодом Эйзенштейна и хихикали. Откуда-то доносился голос, предупреждавший посетителей о том, что время работы музея – с одиннадцати до девяти, а на втором этаже показывают фильм Сидни Люмета «Собачий полдень». Вальжан закрыл глаза. Понемногу очередь рассасывалась, и он по инерции двигался вперед. Только головная боль не давала Вальжану стоя заснуть. Он приоткрыл глаза и посмотрел в термос. Осталось меньше трети. Вальжан отпил глоток и убрал термос в сумку. Перед ним осталась всего одна молодая женщина с дочкой лет шести. Вальжан поморщился и стал разглядывать пожилого мужчину за кассой. Морщины пересекали его лицо маленькими красными черточками, напоминавшими загнутые края на крыше мавзолея Юэ Фэя, а глаза мужчины словно кто-то нарисовал по трафарету статуй львов, охранявших мавзолей. Наконец очередь дошла до Вальжана.

– Un billet adulte, s’il vous plaît[26].

– Vous avez plus de 25 ans?[27]

– Pardon?[28]

Кассир недовольно взглянул на Вальжана.

– Il y a une queu, jeune homme. Soyez plus attentif s’il vous plaît. Je demande si vous avez 25 ans?[29]