Талант и поклонники - Елена Ларина

Ну вот — это и есть моя новая жизнь. Он выключает машины, тушит свет и одевается. Я пытаюсь отдать ему деньги за час интернета.

— Забей. Тут все свои. Пойдем.

Мы выходим и идем к метро — я даже не спрашиваю, куда мы едем. Может, к нему домой — и тогда меня ожидает столько всего, что я вряд ли справлюсь и сумею правильно реагировать. Лучше неизвестность — хотя раньше я всегда предпочитала знать, что меня ожидает.

— Ну что, дождалась письма?

— Дождалась. Все там в порядке.

— А что было то?

— Да ничего страшного. Она в Берлин поехала, на фестиваль, там у нее знакомый — немец. Решила у него остаться на какое-то время.

— Втрескалась?

— Втрескалась. Она с ним полгода назад на курорте познакомилась и переписывалась с тех пор. Никто не знал, что так далеко зайдет.

Обсуждать чужие проблемы, как известно — лучше всего и проще всего. Что бы мы делали, если бы не было на свете других людей? Невозможно всегда говорить о себе. А еще считается, что сплетничать нехорошо.

Тут мы как раз вошли в метро и, обходя бомжа, я подумала, что машина все-таки избавляет от многих неприятных вещей. Я раньше ездила мало, а когда ездила — брала такси почти каждый раз. Хотя, если бы мы ехали сейчас в машине, не было бы вот этого — стоять на эскалаторе и смотреть ему в глаза, например. Глаза у него, кажется, серые. Неужели я влюбилась? А может быть зеленые, или болотные — нет, не серые, точно не серые. Не поймешь. И щетина трехдневная — но волосы светлорусые, мягкие — почти незаметно.

— А ты что, институт просто бросил?

— Бросил. У меня документы там до сих пор валяются. Ну не хочу я вставать каждый день в пять утра! И на работу брести через цех, пьяных работяг разгоняя. Нет, я могу. Я в Париже в три вставал на рынок — знаешь, красота какая? Париж — он на самом деле старый, ветхий, страшно грязный, там только с фасада все облицовано — дома можно найти, где как в прошлом веке не было канализации, так и сейчас нет. И вот когда в четвертом часу по рынку идешь — солнце встает, грязь непролазная, земля тонким слоем гниющих овощей устлана, мне как раз сейчас отскребать, крысы радостно разбегаются из-под ног, запах такой — тонкий запах мускуса, очень тонкий запах — так вот это такая красота! Я всем рассказываю — все восхищаются, только большая часть этих восхищающихся никогда не поедет в Париж на рынке работать — кишка тонка.

Тут мы вышли из метро и углубились в какие-то переулки.

— Я не думала, что в Париже так грязно.

— В Европе всюду грязно — это нормально, старые города. Венеция с изнанки — помойка, трущобы. А Париж — ну так Париж этим всегда был известен, только предпочитают не афишировать, чтоб туристов не отпугнуть — книжки читай, там про парижскую грязь много. «Карета и куча грязи — вот символ Парижа» — это у Монтескье, кажется.

Монтескье был у нас в программе, точно, был — только никто его так и не прочитал, кроме одной девчонки — она просмотрела перед экзаменом и всем кратко пересказала: какой-то посол, роман в письмах, политический памфлет, обличение нравов под видом… Позор. Мне позор.

— Знаешь, мне очень стыдно, но я не читала Монтескье.

— Да я так бы тоже не прочитал. Я там как раз в русскую библиотеку записался — приличная, эмигрантская — эмигрантов читал, двадцатый век, ну и заодно много чего еще — куда пальцем попал, то и прочел. Сидишь в Париже и читаешь про Париж — смешно. Вот оно как было тогда — и вот как теперь. И гораздо меньше изменилось, чем может показаться, на самом-то деле.

— А ты там остаться не хотел?

— Нет. Там, если оставаться жить насовсем — скучно. Здесь веселее. Может, потом поеду.

— У тебя всегда — «может, потом».

— А я на завтра никогда не загадываю. Откуда я знаю, чего я завтра буду хотеть? Может, деньгу захочу зашибать — наймусь на пару лет в какую-нибудь корпорацию. Но тогда уж лучше к американцам. Любая корпорация — дерьмо полное, так если все равно дерьмо жрать — надо, чтоб денег по максимуму, срубить бабла и свалить потом быстро.

— А ты в корпорации работал?

— Да, одно время — в дизайн-студии. Крутые. Считают себя крутыми. Но что там внутри творится… Запомни: как только начинаются разговоры про «корпоративную этику» — значит, пора сваливать, внутри одна гниль.

Я иду рядом с ним и вспоминаю эти бесконечные «корпоративные вечеринки» у Сережи на работе. Там тоже было много разговоров про этику. Но у Сережи — адвокатское бюро, пусть и крупное — не корпорация.

— А ты в Париже что, ни разу не была?

— Не была. Только в Египте. И в Греции один раз.

Мне опять стыдно. Только уже не за Монтескье. Мне стыдно, что я нигде не была. И ведь были деньги, можно было поехать — собирались, то есть я говорила — но Сергею все время было некогда, а мне не хотелось настаивать. Мне было лень — и было спокойнее не настаивать. Египет — это как дача. Лежать и отдыхать. Немножко серфинга, немножко экскурсий. Даже до Испании не доехала — Светка звала. Но и в Испании все то же самое было бы наверняка — уж точно я бы не встречала рассвет на рынке. На рынке он работал, с арабами, грязь возил, крыс разгонял… Другая жизнь какая-то совершенно. Я такую только в кино видела. Точно — все как в кино.

— А в армии ты служил?

— Я что, на идиота похож? Нет, конечно. В институте военная кафедра была, а потом, когда я из Франции вернулся — откосил.

— Как?

Мы проходим мимо фонаря — он останавливается, оттягивает рукав куртки, показывает мне запястье. Я в ужасе хватаю его за руку:

— Ты что, вены резал?

— Делов-то. Купили вина белого, хорошего, полвечера пили, в удовольствие, потом бритву взял, кровь пустил, прямо в бокал с вином — выпили по кругу, потом «скорую» вызвали. Классная была вечеринка, всех своих позвал, человек двадцать было. Потом месяц в «дурке» — и белый билет. Все, пришли — вот сюда во двор и налево.

И, не успев прийти в себя от услышанного, я спускаюсь в какой-то новый подвал. Это мы в клуб пришли, оказывается. Встречаться с «девчонкой из издательства». На входе охрана сказала, что «у нас концерт», но Иван заявил, что мы в другой зал, и мы полезли по винтовой лестнице вниз.

Раздеваться негде, вешалка рушится под грузом пальто, народ толпится в коридоре, дым висит сплошной стеной, а из большого зала несется громкая музыка. Мы пробиваемся к стойке бара, он спрашивает меня, буду ли я пиво, я киваю, разумеется, берет две пол-литровые кружки и, держа их над головой, ведет меня к следующей двери, за которой — новый зал, а за ним еще один — там уже чуть тише, дыма чуть меньше, там сидят за столиками, пьют и едят, там можно разговаривать.

В углу нас ждет девушка — маленький круглый столик, пальто и сумку положила на стулья, места для нас заняла — значит, сказал заранее, что придет не один.

Маленькая девочка в круглых очках, с круглым лицом, короткой стрижкой и, кажется, с круглыми коленками — хотя коленок не видно.