Три минуты молчания. Снегирь - Георгий Николаевич Владимов

– Кто пришёл, тот на месте.

– Отвечаешь не по существу вопроса.

А что ему ответишь? Не пошлёт же он меня в город, если кто и опоздал. В Тюва-губе нагонят.

Ещё два человечка спрыгнули с причала, с чемоданчиками в руках, и тут же скрылись в кубрике. Потом показался третий штурман – с белым мешком за спиной. Не с мешком, а с наволочкой. В ней он, верно, лоции приволок и аптеку, он же на СРТ и за доктора. Лекарств у него там до едрёной фени, каких хочешь, но на все случаи жизни – зелёнка и пирамидон, других он не знает. Зелёнка – если поранишься, а пирамидон – так, от настроения. А больше мы в море ничем не болеем.

За третьим – женщина прибежала, в пальто с лисой и в шляпе. Как раз у трапа они и начали обниматься. Женщина большая, а штурман маленький. Он её за талию обнимал, она его за шею. Едва отпустила живым, набрасывалась, как прямо тигрица. Третий прыгнул на палубу и помахал ей морской отмашкой. Глаза у него блестели растроганно.

– Иди, – сказал ей нежно, – простудишься.

Она постояла, как статуя, и пошла.

– Хороша? – спросил он меня. – За полторы сойдёт, верно?

– За двух.

– Сашкой зовут. Вчера познакомились.

Я кивнул.

– Слыхал новости? Отзовут нас с промысла, рейс не доплаваем. Точно, мне в кадрах верный человек сказал.

– Это почему отзовут?

– А не ловится селёдка.

– Неделю назад ловилась.

– Неделю! За неделю, знаешь, что может произойти? Землетрясение! Чёрт-те чего! Я те говорю – отзовут.

Новости, конечно, самые верные. Одна баба слыхала и кореш подтвердил. Всегда перед отходом ползают какие-то слухи: отзовут, не доплаваем, вернёмся суток на двадцать раньше. Иногда и правда отзывают. Но я сколько ни плавал, день в день приходил, на сто пятые сутки.

– Что ж, – говорю, – приятно слышать.

– Вот! Ты со мной не спорь. Как насчёт курточки?

– Всё так же.

– И зря. Отнеси мешок в штурманскую.

– Не понесу. Это твоё дело. А я с палубы не могу уйти.

– Ну, знаешь… Резкий ты парень!

Он поднял воротник на шинели, вскинул наволочку и побежал, полусогнутый.

– Вахтенный! – старпом позвал из рубки.

– Ну?

– Не «ну», а «слушаю». Убрать трап!

С берега мужичонка в шапке набекрень подал мне трап. Больше никого на пирсе не было. Над всей гаванью заревело из динамиков:

– Восемьсот пятнадцатый, отходите! Восемьсот пятнадцатый, отдавайте концы!

Старпом в рубке горделиво стоял у штурвала. Рад был, что кеп ему доверил отчаливать.

– Вахтенный, отдать кормовой!

Тот же мужичонка подал мне конец, и я вышел под рубку, ждал, когда борт отвалит от стенки.

– Что молчишь? – спросил старпом. – Конец отдал?

– Порядок, – говорю, – можешь отчаливать.

– Надо говорить: «чисто корма!»

– Знаю, как надо говорить. Только надоело.

Чудо, что за пароход. Как будто я один отчаливал. Не считая, конечно, старпома.

Машина встрясла всю палубу, и винт под кормой всхрапнул, взбурлил чёрную грязную воду. Борт начал отходить, и я пошёл на полубак. Старпом мне крикнул вдогонку:

– Отдать носовой!

Опять мы с тем же мужичонкой встретились. Он сделал своё дело, похлопал себя рукавицами по груди, по ляжкам и сказал мне:

– Счастливо те в море, парень!

– Ага, бывай, отец.

Мы уже отошли на метр – в слабом свете плескалась мазутная волнишка между бортом и стенкой, кружились щепки и мусор, и я пошёл закрепить леер – где раньше был трап. Вдруг меня оттолкнули – какая-то девка, с плачем, охая, кинулась с борта на причал. Едва-едва достала до пирса носочками – и испугалась отчаянно, заплакала навзрыд. За нею выскочил Шура – в одной рубашке, без шапки. Он ей орал:

– Мне всё про тебя скажут, не думай, не утаишь!

– Шура! – она шла по причалу, прижав руки к груди, платок ей закрывал половину лица. – Как ты так можешь говорить! В гробу я с ним лежала!

– Я тя люблю, поняла, но услышу про твоего Венюшку – гад буду, всё тут кончится!

– Шура!

Она отставала, уплывала назад – и скрылась за рубкой. Я закрепил леер. Шура стоял рядом, ругался по-страшному и мотал головой.

– Жена? – я спросил.

– Да только расписались.

– Зря ты с ней так, девка же тебя любит.

– Любит!.. А ты чо суёшься? Твоё дело? – Но скоро он успокоился, заулыбался даже. – Ничего, для любви не вредно пошуметь. Всё равно она завтра в Тюву прискочит. А нет – тоже неплохо. Громко попрощались, запомнит.

Причал уходил вдаль, за корму, надвигались и уходили другие причалы, корпуса пароходов. Вода, чёрная, как дёготь, поблескивала огоньками. Над рубкой у нас три раза взревел тифон. Низко, протяжно. Кто-то издалека откликнулся – судоверфь, наверно, и диспетчерская.

– Раньше не так было, помнишь? – сказал Шура. – Весь порт откликался. Аж за сопки провожали.

Он вздрагивал от холода, но не уходил, смотрел на порт.

– А тебя почему не проводили? Времени не нашла?

– Не смогла.

– Убить её мало. Сходи погрейся, я за тебя постою.

– Не надо.

– Ну и стой, дурак. – И пошёл в кубрик.

Мы шли мимо города, проходили траверз «Арктики», потом траверз Володарской, – промелькнула в огнях, стрелой, направленной в борт, и отвернула назад. С другого борта уходил Абрам-мыс, высоко на сопке мелькнуло Нинкино окошко. Потом – пошла Роста.

– Слышь, вахтенный, – старпом позвал. – В Баренцевом, сообщают, шторм восьмибалльный. Повезло нам. До промысла лишний день будем шлёпать.

– Нам всегда везёт. Чем ни хуже, тем больше.

– А ты чего такой злой? Тоже не поладил с бабой?

– Я не злой. Это у тебя поверхностное впечатление.

– Ишь ты! Ладно, притрёмся. Иди спать пока, до Тювы ты не нужен.

Но я не сразу ушёл, а покурил ещё в корме, на кнехте сидя. Здесь шумела струя от винта, переливалась холодными блёстками и отлетала во тьму, и лицо у меня деревенело от ветра. Ветер шёл от норда – в Баренцевом и правда, наверно, штормило. Но мы ещё не завтра в него выйдем, завтра весь день – Тюва. Если я сильно захочу, можно ещё оттуда вернуться…

Мы шлёпали заливом, лавировали между тёмными сопками, покамест одна не закрыла напрочь и порт, и город, и огоньки на Абрам-мысу.

Встречным курсом прошлёпал кантовочный буксирчик[25] – сопел от натуги, домой спешил. Кранцы висели у него по бортам, как уши. На нём тоже можно было бы вернуться, если сильно захотеть.

Прошла его корма, я на ней разглядел матроса – в ушанке и чёрном ватнике. Он, как и я, сидел там на кнехте, прятал цигарку от ветра. Увидел меня и