С любовью, Энтони - Лайза Дженова

размером с колоду карт, карманные камеры удобнее носить с собой, а с технической точки зрения они умеют делать практически все, что ей нужно от камеры, но они кажутся дешевыми игрушками. Она предпочитает свой громоздкий «Никон», его послушно щелкающую кнопку, удобно ложащуюся под указательный палец, отзывчивую ручную фокусировку, его увесистость.

Это напоминает ей, каким удовольствием было взять в руки только что вышедшую из печати книгу — кульминацию нескольких лет работы автора и нескольких месяцев ее редактирования, почувствовать под пальцами ее гладкую глянцевую обложку, иногда с тиснением, ощутить ее приятную тяжесть. Она до сих пор любит это ощущение новой книги. Хотя она ценит удобства современных электронных читалок, но они не дают ей того трехмерного сенсорного ощущения, которое прилагается к настоящей книге.

Она идет вдоль кромки воды, время от времени останавливаясь, чтобы сделать панорамный снимок горизонта или макрофото ракушки, щелкнуть песочника или силуэт женщины, выгуливающей вдалеке свою собаку. В отличие от предыдущих месяцев, когда она могла гулять здесь, сколько хотела, в полном и практически гарантированном одиночестве, теперь на пляже всегда кто-то есть. Остров возвращается к жизни, и, продолжая идти вдоль кромки воды, Оливия вдруг понимает, насколько она сама не совпадает с окружающим ее миром. Затягивающая все серость вокруг нее самой никуда не делась; в ее сердце по-прежнему зима. У нее такое ощущение, что она скорее смотрит на свою жизнь со стороны, нежели проживает ее. Эта женщина, которая живет на Нантакете, пьет кофе, читает журналы, ходит на прогулки и делает фотографии, словно на самом деле смотрит фильм, скучный фильм о жизни скучной женщины, в котором практически ничего не происходит, фильм, который она была бы рада выключить или переключиться на другой канал, но почему-то продолжает смотреть, точно приклеенная к экрану. Если она будет смотреть дальше, что-то начнет происходить.

В каком-то смысле что-то действительно должно произойти, и очень скоро. Ей нужно найти какую-нибудь работу. Хотя живет она более чем скромно, даже на такую жизнь все равно нужны деньги. Дэвид согласился содержать ее первые шесть месяцев, а это значит, что очень скоро рассчитывать на его щедрость она больше не сможет. Ей придется либо зарабатывать себе здесь на жизнь самостоятельно, либо продавать дом и переезжать, например, обратно в Джорджию, поближе к матери и сестре Марии с семьей. Ну или продавать дом и бежать куда-нибудь в еще бо́льшую глушь, на какой-нибудь остров в южной части Тихого океана, где она сможет исчезнуть.

Она уже думала об этом — о том, чтобы по-настоящему исчезнуть. С тех пор как она перебралась на Нантакет, в газете несколько раз писали об очередном самоубийстве. Психологи и психиатры давали комментарии на тему того, почему процент самоубийств на Нантакете выше, чем в других местах, кивая на депрессию и сезонное аффективное расстройство, накладывающееся на затяжные беспросветные зимы на этом крохотном клочке земли, затерянном в океане. Она воображает свое имя, напечатанное в газете, представляет, как станет главной героиней подобной статьи. Ей не так уж и сложно это представить. Каждое утро перед ней разверзается практически невыносимая пустота. А следом приходят вопросы.

«Зачем?»

«Зачем Энтони приходил в этот мир?»

«В чем был смысл его короткой жизни?»

У нее нет на это ответа.

«Зачем я здесь?»

«Зачем?»

У нее нет на это ответа. Ответы никогда не находятся, ни в ее молитвах, ни в ее снах, ни даже в ее дневниках и в вере в Бога и церковь, которая когда-то у нее была, ни в магии заката на пляже Толстух. Одна часть ее существа смирилась с тем, что ответов на эти вопросы она не найдет никогда, что в этой жизни нет вообще никакого смысла, другая же продолжает поиски, с глубочайшей искренностью задаваясь этими вопросами снова и снова, настойчиво прокручивая их в голове по много раз в день, повторяя их без конца.

Как кто-то, у кого аутизм.

Тишина, которая наступает следом за последним «Зачем?» каждого дня, повисает в воздухе, отзываясь долгим эхом, прежде чем уплыть в беспредельное ничто, оставляя ее в таком абсолютном, в таком мучительном одиночестве, что ее часто охватывает желание исчезнуть прямо здесь и сейчас, растворившись вместе со своими вопросами в этом ничто. Но какой-то импульс глубоко внутри ее раз за разом заставляет ее не сдаваться, стиснуть зубы и терпеть. Продолжать наблюдать за своей жизнью со стороны и ждать. И найти уже работу. Но какую работу? Что она может здесь делать?

«Зачем я здесь?»

«Зачем?»

Оливия приседает на корточки, приникает к видоискателю, наводит фокус и снимает берег: белую пену, влажный, отливающий металлом песок, слои текучей синевы. Потом отрывается от видоискателя и замечает в прибое глянцевитую черную тюленью голову. Она приближает изображение в кадре и щелкает затвором. Потом приближает еще больше, до тех пор, пока не начинает явственно различать круглые черные глаза тюленя, которые, кажется, устремлены прямо на нее. Она опускает камеру, и они долго смотрят друг на друга, потом тюлень скрывается под водой и исчезает, и Оливия остается одна.

За спиной у нее слышатся чьи-то голоса. Двое мальчишек бегут к океану, в ее сторону, и смеются. Их матери, сгибающейся под тяжестью объемистой пляжной сумки, висящей на одном плече, и третьего малыша, которого она несет на бедре, за ними не угнаться, и она кричит им вслед, чтобы не смели заходить в воду. Отец поначалу спокойно идет с ней рядом, потом переходит на бег. Все четверо босиком, в одинаковых голубых футболках и легких брюках.

Отец нагоняет старших мальчиков и подхватывает их на руки, по одному с каждой стороны, за мгновение до того, как они с разбегу влетят в воду. Мальчишки визжат от восторга. Отец крутит их вокруг себя, пока все трое, потеряв равновесие, не плюхаются на песок, где немедленно затевают шуточную борьбу.

— Вы Ребекка?

— Прошу прощения? — переспрашивает Оливия, не потому, что не расслышала вопрос матери, а потому, что он не сразу доходит до ее сознания, настолько она не привыкла к тому, что кто-то другой может обратиться к ней на этом пляже, попытаться проникнуть сквозь серую пелену, которая окутывает ее плотным коконом.

— Вы фотограф? — спрашивает мать, кивая на «Никон».

— Кто, я? Нет.

— Прошу прощения. Я спутала вас с ней. — Мать оглядывается через плечо на парковку и вздыхает, пытаясь пристроить повыше на бедре своего малыша, который явно желает сползти вниз. — Боюсь, мне не удастся слишком долго не давать этой троице вымокнуть и выпачкаться. Макс! Не смей!