Штрихи и встречи - Илья Борисович Березарк

уличные происшествия и скандалы. Он вмешивался, старался установить справедливость. Конечно, это было делом нелегким. Ведь каждый участник считал правым только себя и неправым других, будь то случайно попавшиеся ему люди или даже его друзья-приятели.

— Зачем вам это, Михаил Михайлович? — спрашивал я его. Но скоро понял, что эти уличные инциденты ему нужны. И разговоры с милиционерами тоже нужны.

Раз случилось так, что нас отвели в милицию, и один из милиционеров, оказывается, слышал выступление Зощенко (кстати сказать, выступал он довольно редко). Одним словом, его узнали, и что тут было! Выбежали милиционеры из всех комнат, даже вывели задержанных. А сам Михаил Михайлович постарался убраться поскорей, был раздосадован и смущен. Я осмелился тогда сделать ему что-то вроде замечания:

— Вот к чему приводит излишнее любопытство!

Он засмеялся:

— Почему вы думаете, что все это мне не нужно?

Значит, действительно было нужно. Творческий процесс по-разному проходит у различных писателей, разные художники по-разному собирают жизненный материал.

Во время этих уличных странствий мне казалось, что он очень любит человека рядового, простого, незаметного. Даже того, который ведет себя не совсем так, как полагается.

— Плохо еще живут люди, — говорил он, — оттого пьянствуют и буянят…

Во время наших бесед мы не раз касались творческих вопросов. И я понял, что знаменитый писатель не удовлетворен, не доволен ни своим творчеством, ни отношением к нему окружающих.

— Я не собираюсь, — сказал он мне, — войти в литературу развлекателем на манер Аверченко или, еще хуже, Лейкина. Это меня никак не прельщает. А сейчас получается так: «Ах, вот Зощенко», — и все, по выражению гоголевского городничего, «скалят зубы и бьют в ладоши». А мне все это как-то неприятно.

К критике у него было двойственное отношение. Он понимал ее необходимость, но текущая критика его часто злила.

— И ругают, и хвалят, а понять как следует не могут!

Когда ему сказали, что один известный критик называет его «советским Гоголем», он испугался:

— Подумайте, ведь могут решить, что это я научил его такое говорить!

— Я хочу, — сказал мне Михаил Михайлович, — чтобы о старом Зощенко, о том, который писал рассказы о чудаках, знали бы только литературные коллекционеры, а широкая публика читала бы нового.

Увы, трудно ему было на этих новых путях.

— Да, приходится признаться, что я свыкся со своими героями и со своей манерой письма. Они мне надоели, но новое найти нелегко.

Вышла «Возвращенная молодость», потом «Голубая книга». Он огорчался.

— Пишут совсем не то, что надо писать, неизвестно о чем спорят…

Однако чувствовалось, что сам он не очень доволен своими последними произведениями. Новую манеру письма он пока не нашел, хотя искал упорно и настойчиво.

Иногда Михаил Михайлович жаловался на недостатки своего образования:

— Слишком оно было каким-то внешним, формальным. Учился я много, но бестолково, и сейчас порой чувствую, что мне много еще нужно узнать.

Однажды я ему рассказал, что в университете увлекался философией, и он меня попросил:

— Вы бы могли мне помочь. Пишу философскую повесть, не знаю, что получится. Составьте список литературы, которую я должен прочесть.

Правда, больше этого вопроса мы не касались. Что это была за философская повесть? Не знаю. Вряд ли «Перед восходом солнца». Мне Михаил Михайлович говорил, что героем его будущей повести должен быть профессиональный философ, преподаватель высшего учебного заведения. Как будто бы среди его героев таких нет.

Хочется сказать несколько слов о его человеческих чертах. Был он добрым, отзывчивым. Резко реагировал на всякую непорядочность, всегда старался помогать людям, страдания их и беды принимал близко к сердцу. Часто хлопотал за молодых писателей, немало читал их произведений, оказывал им творческую помощь, добивался напечатания их произведений. Часто предлагал деньги взаймы, даже не будучи уверен, что они будут отданы. Деньги у него не держались. Цены им он не знал и очень бестолково их тратил. Вообще в практической жизни он оставался неприспособленным. Казался обычно он несколько хмурым, чуть строгим. По-видимому, это было свойство его характера. Он не очень близко сходился с людьми, и они не всегда его понимали.

На первый взгляд его творчество кажется таким простым, всем и всегда доступным. На самом деле это не так. Его сравнительно поздние вещи знали мало и понимали не всегда. Знали да и любили, главным образом, его ранние, популярные рассказы. Самого автора это теперь явно не устраивало.

Я как-то сказал, указывая на маленькую собачонку: «Собака системы пудель».

Зощенко почти рассердился.

— Почему-то, — сказал он, — все убеждены, что писатель должен любить каждую свою строчку. А я часто стыжусь того, что когда-то написал.

Однажды речь зашла о будущей войне, и он сказал:

— Я слишком уважаю человечество, чтобы бояться будущей войны.

Во время войны я его не видел. Встретил только после возвращения в Ленинград. Зощенко похудел, выглядел нездоровым. Теперь он увлекался драматургией. Две его, по-моему не очень удачные, комедии шли тогда на сцене. Меня он считал специалистом в этой области и задавал вопросы, которые мне казались странными и удивительными:

— Сколько действующих лиц должно быть в комедии? Сколько женских и мужских персонажей? А сколько актов, по-вашему, лучше: три или четыре?

— Я удивляюсь, Михаил Михайлович. Вы же не спросите, сколько действующих лиц должно быть в рассказе, сколько листов в повести.

— Тут другое дело, тут совсем другое дело. В драматургии есть свои законы, они установлены от века, с ними необходимо считаться. Нельзя писать как захочется. Эти твердые правила меня и прельщают. Но оттого так трудно и так ответственно овладеть этим жанром. Я заметил, что режиссеры, когда в их руки попадает новая пьеса, прежде всего смотрят — сколько действующих лиц, сколько актов, когда меняется место действия. Это не случайно. Вы сумеете это объяснить?

Я пытался объяснить, но говорил вещи достаточно трафаретные — что, мол, и в драматическом жанре возможны разные приемы, разное количество актов и действующих лиц. Он меня перебил довольно резко:

— Я это знаю сам!

Вообще я его теперь не узнавал. Он стал взвинченным, нервным, иногда резко говорил с людьми. Когда на заседании секции прозы критиковали его последние вещи, он возражал сердито и казался очень обиженным. Стояла весна 1946 года…

Я встретил его в Москве в декабре 1950 года. Я был вызван тогда к Фадееву, оказалось, что вызван к нему и Зощенко.

Я встретил его в гостинице, когда он только что приехал. Он очень испугался, когда узнал, что я живу в общем номере. Я уверил его, что ему дадут отдельный, что я сам отказался от такой чести. Казалось, теперь он избегал