Венец Гекаты - Наталья Александрова

— Слушаю!

— Это Болеслав Казимирович? — донесся из трубки приглушенный голос — непонятно даже, мужской или женский.

— Казимир Болеславович! — поправил Пауцкий. Он давно привык к тому, что его имя и отчество бесконечно перевирают, и не раздражался по такому незначительному поводу.

— Ах, извините! Это Надежда Васильевна из жилконторы. Вы просили сообщить, если умрет та старушка… ну, вы помните, из семнадцатой квартиры…

Пауцкий не помнил. Он засопел, пытаясь сообразить, о какой старушке идет речь, но в голове вдруг образовалась странная звенящая пустота. Что же это? На память он прежде не жаловался…

— Напомните, пожалуйста, адрес!

— Пятая Советская улица, дом десять, квартира семнадцать… Олимпиада Никитична Друцкая… она скончалась сегодня утром, и я первым делом звоню вам, как обещала… вы уж меня не забудьте… я — женщина небогатая…

Из трубки понеслись сигналы отбоя. Пауцкий торопливо листал свой заветный блокнот, пытаясь найти квартиру на Пятой Советской — и не находил ее.

Однако упускать такой случай было никак нельзя, особенно если учесть аристократическую фамилию преставившейся старушки.

Он поднялся, надел свое черное пальто, взял палку и крикнул в коридор:

— Михаил, едем на раскопки!

Семнадцатая квартира оказалась на пятом этаже, а лифта в доме, разумеется, не было. Впрочем, Пауцкий был сухощав, подвижен и вынослив и поднялся по крутой лестнице на одном дыхании. Чего нельзя было сказать о тучном Михаиле, который едва поспевал за хозяином, громко пыхтя и вытирая пот с жирного затылка.

Наконец они оказались перед нужной дверью. Пауцкий собрался было позвонить, но тут увидел, что дверь немного приоткрыта.

Это, несомненно, значило, что его ждут и что тот, кто его ждет, не желает поднимать шум, не хочет привлекать к их разговору постороннего внимания.

Пауцкий такое желание понимал и одобрял.

Он толкнул дверь и проскользнул в прихожую. Михаил, отдуваясь, проследовал за ним.

Прихожая была неказистая.

Обыкновенная, прямо скажем, прихожая — вешалка, на которой болталось потертое старушечье пальтишко, довоенная этажерка, где пылилась стопка пожелтевших газет и журналов «Работница». На стене над этажеркой висел выгоревший календарь за восемьдесят шестой год прошлого века с репродукцией картины Поленова «Московский дворик».

Ну, в конце концов, не ожидал же он, что прямо в прихожей увидит красное дерево и карельскую березу!

Пауцкий пересек прихожую, не снимая пальто, и вошел в комнату.

Комната была интересная.

Она была погружена в полумрак и обставлена странной, мрачной мебелью — исключительно черное дерево, инкрустированное бронзой и перламутром. По стенам висели темные портреты суровых стариков и красивых, но удивительно мрачных женщин. Пауцкому показалось, что все они уставились на него с откровенной неприязнью и подозрением.

Странный вкус, подумал Казимир Болеславович. Но и на такие депрессивные вещи найдется покупатель. Вот, например, известный сатирик Развесов обожает все мрачное и унылое…

Пауцкий сделал шаг вперед… и только тогда увидел, что в глубине комнаты, у задернутого плотной шторой окна, в глубоком кресле черного дерева сидит женщина.

Из-за царящего в комнате полумрака он почти не видел ее лица.

Впрочем, свет нисколько бы ему не помог, поскольку женщина была закутана в черное шелковое покрывало, из-под которого блестели только черные, пронзительные глаза. В довершение всего у ее ног на ковре лежала огромная черная собака.

Казимир Болеславович невольно вздрогнул. От представшей перед ним картины веяло каким-то потусторонним холодом. Он покосился на Михаила. Рыхлый телохранитель явно перетрусил: он жался к дверям и пугливо оглядывался.

Впрочем, сам Пауцкий был человеком практичным и решительным и ни в какую мистику не верил. Он вспомнил детскую страшилку: «В черном, черном городе есть черный, черный дом. В черной, черной комнате сидит черный, черный человек…»

«Я давно уже вырос из детсадовского возраста, и такие штучки на меня не действуют!» — подумал Казимир Болеславович и решительно приблизился к таинственной особе.

— Это вы мне звонили? — осведомился он, хотя незнакомка в черном весьма мало напоминала сотрудницу жилконторы, да и имя — Надежда Васильевна — не слишком ей подходило. Пожалуй, ей больше подошло бы имя Саломея Леопольдовна, например.

Женщина не удостоила его ответом, и Пауцкий, отступив в сторону, принялся разглядывать портреты.

— Конец девятнадцатого века, пожалуй… — протянул он пренебрежительно. — Германия или Австрия… сейчас такие вещи не очень ценятся, богатые люди предпочитают живопись русской школы… а вы, простите, кто — наследница?

— Не суетитесь, Пауцкий! — проговорила черная женщина холодным, бесцветным голосом. — Я пригласила вас не для того, чтобы выслушивать этот бред. Лучше сразу скажите: куда вы дели клавесин?

— Клавесин? — удивленно переспросил Казимир. — Какой клавесин? И что за тон? Что значит — вы меня пригласили? Я сам приехал, чтобы ознакомиться с коллекцией! Если вы — законная наследница, я готов обсудить условия, но имейте в виду: сейчас на дворе финансовый кризис, и цены на антиквариат заметно упали…

Черная собака беспокойно пошевелилась, приоткрыла пасть, показав огромные желтоватые клыки, и негромко зарычала.

— Вы видите, Пауцкий, Цербер беспокоится, — холодно процедила незнакомка. — Так что советую вам оставить свой тон и ответить, куда вы дели клавесин.

Пауцкий хотел ответить возмущенно, раздраженно, гневно, хотел поставить эту странную женщину на место, показать ей, кто здесь настоящий хозяин положения…

Но все его гневные слова застряли в глотке, и наружу вырвалось только бессильное шипение, какое раздается, если выпустить воздух из надувного матраса.

Казимир Болеславович попятился и завертел головой, словно ища поддержки у темных портретов. Но мрачные старцы и суровые красавицы смотрели на него с темных холстов все так же неприязненно и явно не собирались поддерживать его в этом конфликте. Напротив, их тяжелые взгляды словно преследовали Пауцкого, просвечивали его насквозь, как рентгеновские лучи, проникая в самые подспудные его тайны, в самые секретные замыслы…

Черный пес поднялся на ноги и зарычал еще громче.

— Михаил!.. — проговорил Пауцкий, поворачиваясь к своему телохранителю.

— Михаил вам не поможет! — прозвучал бесстрастный голос.

И действительно, огромный толстый человек, лишенный, казалось, простых человеческих чувств, затрясся как студень и задом выскользнул из комнаты.

— Повторяю свой вопрос в последний раз: куда вы дели клавесин?

И тут Пауцкий по-настоящему испугался. Он заметался по комнате, пытаясь найти выход — но он непостижимым образом исчез: в комнате попросту не было дверей, были только стены, увешанные темными портретами, и все эти портреты смотрели на него в упор и спрашивали холодными, полными презрения голосами: