Остров в глубинах моря - Исабель Альенде

Тетушка Роза с порога увидела Барона Самди, и ее охватила дрожь, но она не отступила. Она с почтением приветствовала его, потряхивая постукивающим косточками асо, и попросила у него позволения подойти к кровати. Лоа кладбищ и перекрестков, с белым лицом черепа и в черной шляпе, отошел, приглашая ее подойти к донье Эухении. Та билась с разинутым ртом, как рыба на суше, вся мокрая, с красными от ужаса глазами, борясь со своим телом, которое старалось вытолкнуть ребенка, а она сама изо всех сил зажималась, удерживая его. Тетушка Роза повесила ей на шею одно из своих ожерелий из семян и ракушек и произнесла несколько успокоительных слов, которые я повторила по-испански. Потом она обернулась к Барону.

Доктор Пармантье смотрел как зачарованный, хотя сам он видел только ту часть сцены, где была тетушка Роза, но я-то видела все. Моя крестная зажгла сигару и стала ею размахивать, наполняя воздух дымом, который затруднял дыхание, потому что окно здесь всегда было закрыто, чтоб не залетали комары. И тут же она нарисовала мелом круг вокруг кровати и принялась кружить в танце, отмечая асо все четыре угла комнаты. Когда же она закончила приветствовать духов, то принялась сооружать алтарь, доставая из сумки священные предметы, и возложила на него приношения — тафию и камешки, и наконец уселась в изножье кровати, готовая к переговорам с Бароном. Оба пустились в долгие торги на креольском, таком приглушенном и быстром, что я мало что поняла, хотя и слышала не раз произнесенное имя Серафимы. Они спорили, сердились, смеялись, она курила сигару и выдыхала дым, который он глотал целыми клубами. Это продолжалось долго, и доктор Пармантье начал терять терпение. Он попытался открыть окно, но, так как им уже очень долго не пользовались, рама не поддалась. Кашляя и плача от дыма, доктор пощупал пульс доньи Эухении, как будто бы не знал, что дети выходят снизу, очень далеко от запястья.

Наконец тетушка Роза и Барон пришли к согласию. Она подошла к двери и с глубоким почтением простилась с лоа, который покинул комнату, прыгая, как лягушка. После этого тетушка Роза объяснила хозяйке: то, что в ее животе, — не плоть для кладбища, а самый обычный ребенок, которого Барон Самди не заберет. Донья Эухения перестала сопротивляться и стала тужиться, приложив к этому делу все свое усердие и душевные силы, и вскоре струя желтоватой жидкости, смешанной с кровью, залила простыни. Когда показалась головка ребенка, крестная аккуратно обхватила ее и помогла выйти тельцу. Она протянула мне новорожденного и объявила матери, что это мальчик, но та даже не захотела на него взглянуть, отвернула голову к стене и в изнеможении закрыла глаза. Я прижала его к груди, держа крепко-крепко, потому что он весь был покрыт слизью — очень скользкий. У меня возникла полная уверенность в том, что мне придется любить этого ребенка, как будто бы он был мой собственный, и теперь, после стольких лет и такой любви, я знаю, что не ошиблась. И я заплакала.

Тетушка Роза подождала, пока хозяйка не вытолкнет из своего тела то, что там еще оставалось, и обмыла ее. Потом она выпила глоток тафии из поставленной на алтарь бутылки, сложила свои пожитки в сумку и вышла из комнаты, опираясь на палку. Доктор быстро записывал что-то в своей тетрадке, а я тем временем плакала и обмывала ребенка — он был легонький, как котенок. Я завернула его в одеяльце, которое я вязала вечерами на галерее, и понесла его отцу — чтобы он познакомился с сыном, но к тому времени у хозяина в теле было уже столько коньяка, что я не смогла его разбудить. В коридоре уже ждала рабыня с набухшими грудями, только что выкупанная и с бритой головой — от вшей. Она должна будет кормить своим молоком хозяйского сына в большом доме, ее же собственному ребенку достанется рисовая водичка в негритянской деревне. Ни одна белая женщина не кормит своих детей — так я тогда думала. Женщина уселась на корточках на пол, расстегнула блузку и взяла ребенка, который тут же присосался к груди. Я почувствовала, что кожа моя горит, а соски отвердели — мое тело было готово для этого ребенка.

В этот же час, в хижине тетушки Розы, умерла Серафима — одна, даже не заметив этого, потому что спала. Так это было.

Его назвали Морисом. Отец ребенка до мозга костей был растроган этим нежданным подарком Небес, посланным ему, дабы противостоять одиночеству в старости и возродить честолюбивые планы. Сын продолжит династию Вальморенов. В тот день никто на плантации не работал: Вальморен объявил выходной, велел зажарить несколько туш животных и послал к тетушке Матильде троих помощников, чтобы всем хватило обжигающе острых кушаний из маиса и обширного набора пирогов и овощей. Он дал разрешение устроить календу на главном дворе, прямо напротив господского дома, и двор тут же наполнился шумной толпой. Рабы украсили себя тем немногим, что у них было — цветная тряпочка, ожерелье из ракушек, цветочек, — принесли свои барабаны и другие предметы, тут же ставшие инструментами, и вскоре уже звучала музыка, и народ плясал под насмешливыми взглядами Камбрея. Хозяин велел выставить две бочки дешевого рома — тафии, и каждый раб получил приличную порцию в свою тыкву — выпить за новорожденного. На галерее появилась Тете с завернутым в одеяло ребенком, отец взял из ее рук сверток и поднял над головой, показывая рабам сына. «Вот мой наследник! Его зовут Морис Вальморен, как моего отца!» — провозгласил он хриплым от волнения, потускневшим после вчерашней выпивки голосом. Его слова были встречены молчанием морской пучины. Испугался даже Камбрей. Этот невежественный белый совершил немыслимую ошибку, дав своему сыну имя покойного деда: тот, услышав свое имя, может выйти из могилы и умыкнуть внука, чтобы взять его с собой в царство мертвых. Вальморен решил, что молчание вызвано почтением, и распорядился второй раз обнести всех тафией и продолжить веселье. Тете забрала новорожденного и бегом покинула место действия, обильно орошая его личико слюной, чтобы отвести от него несчастье, накликанное неосторожностью отца.

На следующий день, когда дворовые убирали оставшийся после этого грандиозного карнавала мусор на главном дворе, а остальные рабы уже снова работали в тростниках, доктор Пармантье засобирался обратно в город: малютка Морис сосал грудь кормилицы, как теленок, а у Эухении не было никаких симптомов смертельно опасной брюшной лихорадки. Тете натерла ей груди снадобьем из жира и меда и перетянула их красной суконной тряпицей — метод, применяемый тетушкой Розой, чтобы молоко пропало еще до того, как начнет вытекать. На ночном столике Эухении выстроились в ряд пузырьки: со снотворными каплями, облатками от тоски и сиропами от страха, — ни одно из этих средств вылечить ее не могло, что признавал и сам доктор, но все вместе они облегчали ее существование.

Испанка стала тенью: кожа цвета золы и черты лица, искаженные даже не столько душевным расстройством, сколько чрезмерным употреблением опиумной настойки. Как объяснил Вальморену врач, Морис в утробе матери тоже пострадал от действия наркотика, потому-то и родился таким маленьким и слабым: наверняка он будет болезненным ребенком. Ему нужны воздух, солнце и хорошее питание. Доктор велел давать кормилице по три сырых яйца в день, чтобы молоко у нее стало пожирнее. «Теперь на твоем попечении и госпожа, и ребенок, Тете. И в лучших руках мне трудно их себе представить», — прибавил он.