Разгадай мою смерть - Розамунд Лаптон

— Как объяснил лечащий психиатр Тесс, симптомы послеродового психоза включают галлюцинации и паранойю, — продолжал детектив. — У многих женщин, страдающих этим заболеванием, отмечены суицидальные наклонности, и некоторым, к сожалению, удается совершить задуманное.

— Только не Тесс.

— Рядом с телом нашли нож.

— Теперь вы скажете, что она разгуливала с ножом?

— Это был кухонный нож, Беатрис. На нем обнаружены отпечатки пальцев.

— Какой именно?

Не знаю, зачем я задала вопрос, — возможно, смутно вспомнила семинар по психологии, где говорилось о перехвате инициативы в диалоге. Поколебавшись, детектив ответил:

— Тринадцатисантиметровый разделочный нож «Сабатье».

Я уловила лишь слово «Сабатье» — видимо, потому, что оно отвлекло меня от уродливой реальности остального описания. А может, резануло слух, потому что нож элитной фирмы у тебя на кухне — полная нелепость.

— Тесс не могла позволить себе покупку такого дорогого ножа.

Наш разговор превращался в… фарс? Театр абсурда?

— Она могла взять его у знакомых, — предположил сержант Финборо. — Или получить в подарок.

— Я бы знала!

Сочувствие смягчило резкость его скептического выражения. Я хотела, чтобы сержант понял — мы знали жизнь друг друга в мельчайших подробностях, так как эти ниточки накрепко связывали нас с тобой. Ты непременно рассказала бы мне про нож «Сабатье», ведь особая ценность этого предмета заключалась бы в том, что он находился в сфере наших общих интересов — мы обе любили качественную кухонную утварь.

— Мы с сестрой делились всеми новостями, даже самыми пустяковыми, это очень нас сближало. Тесс обязательно похвасталась бы таким приобретением.

Увы, прозвучало неубедительно.

Голос сержанта Финборо был доброжелателен, но тверд. В голове у меня промелькнуло, что полиция чем-то схожа с родителями, которые позволяют детям шалить в строго отведенных рамках.

— Понимаю, вам тяжело смириться с действительностью. Также вполне понятно, почему вам хотелось бы найти виновного в смерти сестры, но…

Я решительно оборвала детектива:

— Я знаю ее с самого первого дня. Знаю лучше, чем кто-либо другой, и уверена: она не могла совершить самоубийства!

Сержант Финборо посмотрел на меня с жалостью.

— Вы же не знали о смерти ее малыша. — Он этого совсем не хотел.

Я не смогла ответить. Удар пришелся на самое слабое место, по которому уже били. Детектив и раньше вскользь намекал, что мы отнюдь не так близки, как я воображаю, но тогда вознаграждением за горькую пилюлю служила версия о твоем побеге. Отсутствие доверия ко мне означало, что ты жива. На сей раз никакой компенсации быть не могло.

— Незадолго до смерти Тесс покупала марки для отправки письма авиапочтой в отделении на Экзибишн-роуд. Наверняка письмо было адресовано мне.

— Вы получили его?

Я попросила соседку проверять мой почтовый ящик, а еще звонила на нью-йоркский почтамт и пыталась искать письмо там, но безуспешно. Если бы ты адресовала его мне, оно, конечно, уже давно дошло бы.

— Что, если она собиралась написать мне, но ей помешали?

Я сама не верила в то, что говорила. Сержант Финборо вновь устремил на меня сочувственный взгляд.

— Думаю, после смерти ребенка Тесс испытывала адские муки, — негромко промолвил он. — Такое не разделишь ни с кем. Даже с сестрой. С вами.

Я вышла в кухню, «ощетинившись», как сказала бы мама, однако не испытывала злости. Скорее, это можно было назвать полным, острым неприятием слов детектива. Несколько минут спустя хлопнула входная дверь. Они не знали, что через щели в твоих окнах можно разобрать все, что говорят снаружи.

Констебль Вернон глухо произнесла:

— Не слишком ли вы… — Она умолкла, не закончив фразу. Или я просто не расслышала.

Голос сержанта Финборо показался мне печальным.

— Чем скорее она смирится с правдой, тем скорее поймет, что ей не в чем себя винить.

Но я знала правду — и тогда, и сейчас. Мы с тобой любим друг друга, доверяем друг другу, и ты не могла совершить самоубийство.

Вскоре констебль Вернон спустилась обратно в квартиру.

— Мне очень жаль, Беатрис. Я собиралась отдать вам это. — Она протянула мне твой рюкзак.

Я открыла его и не обнаружила внутри ничего, кроме кошелька и документов. Проездной, студенческий билет, читательский билет — знаки принадлежности к обществу, в котором есть библиотеки, городской транспорт, колледж искусств, а не к тому страшному миру, где окровавленный труп молоденькой девушки может пролежать в полуразрушенном общественном туалете пять дней, после чего ее запишут в самоубийцы.

Я разорвала подкладку, но твоего письма не нашла.

Констебль Вернон присела на диван рядом со мной.

— И еще вот это. — Она вытащила из плотного конверта фотографию, заложенную между двумя картонками.

Меня тронула ее забота, так же как раньше тронула аккуратность, с которой она упаковала твою одежду для реконструкции.

— Это фото малыша. Мы нашли карточку в кармане ее пальто.

— Но ведь мальчик умер, — недоуменно сказала я, беря в руки снимок, сделанный «Полароидом».

Констебль Вернон кивнула — как мать она понимала больше.

— Тем дороже была для Тесс эта фотография.

Первое, что бросилось мне в глаза, — твои руки, держащие младенца. Руки, не изрезанные ножом. Твоего лица на фото не было, и я не нашла в себе мужества его представить. До сих пор не нахожу.

Затем я увидела малыша. Он лежал с закрытыми глазками, как будто спал. Пух бровей — тоненьких, не толще карандашной линии — поражал совершенством. Жестокость и уродливость мира ни разу не омрачали его невинное личико. Тесс, твой сын был прекрасен. Идеален.

Фото сейчас при мне. Я всегда ношу его с собой.

* * *

Констебль Вернон вытерла слезы, грозившие капнуть на фотографию. Ее сострадание не знало границ. И как такой мягкий, добросердечный человек мог служить в уголовной полиции? Я старалась думать о чем угодно, только не о твоем мальчике, только не о том, как ты держала его на руках.

Рассказав мистеру Райту про фотографию, я резко встаю из-за стола и говорю, что мне нужно выйти. Добегаю до туалета. Слезы, которых я больше не могу сдержать, катятся по щекам. Какая-то женщина, наверное, секретарь или юрист, моет руки под краном. Ей хватает такта не комментировать мое состояние, но перед выходом она оборачивается и дарит мне ободряющую улыбку, проявление некой солидарности. Мне еще многое нужно рассказать тебе, только тебе, а не мистеру Райту, так что, пока я оплакиваю Ксавье, ты узнаешь, что произошло дальше.