Бальзаковские женщины. Возраст любви - Сергей Нечаев

В крайности люди решаются на все. Можно было, например, вдруг, ни с того ни с сего, беззастенчиво возвестить миру, что во Франции вовсе нет и не было никогда настоящей литературы, что Корнель, Расин, Вольтер и другие — это не гордость нации, а какие-то «заплесневелые ретрограды», далеко не заслуживающие той славы, какой удостоили их современники и потомство. Но, уничтожая всеми признанные знаменитости, надобно было создать новые кумиры. С этим было сложнее. Дерзкое провозглашение гениями себя и своих приятелей не всегда удавалось: можно было нарваться на громкий хохот. И тогда для большей успешности мероприятия они шли в журналистику, писали хвалебные оды сами себе и поливали ругательствами все, что пользовалось отличиями и репутацией в обществе. Иногда это срабатывало, и тогда появлялся очередной мыльный пузырь, очередной «талантище», очередной «Тацит бульваров и кофейных домов», который не только не уступает, но и во многом превосходит…

В их кругу Бальзак снова встретил своего бывшего компаньона де Легревилля, тот продолжал процветать, на сей раз именно на ниве журналистики. Там же он познакомился со скандальным художником-карикатуристом Анри Монье. Тот впоследствии рассказывал, что однажды он сидел в кафе «Минерва» вместе со своим приятелем Рессоном; внезапно тот встал из-за стола и воскликнул: «Пойдемте отсюда! Этот несносный Сент-Обен явился!» При этих словах Монье якобы увидел заросшего молодого человека, походившего не то на монаха, не то на крестьянина. Это был Бальзак.

А. Моруа пишет:

«Но, продолжая сотрудничать с этими беззастенчивыми литературными шакалами, он страдал. Его чувствительную натуру ранила жестокость окружающего мира. Он ощущал в себе силы для великих свершений».

* * *

Бабушке Софи не нравились новые друзья и «произведения» внука, но она с трогательной неуклюжестью подбадривала его:

«Милый Оноре, торопись избавиться от своей окаянной меланхолии… Постарайся не писать больше такие мрачные книги, рассказывай лучше о любви и делай это с приятностью… Ручаюсь тебе за успех, к тому же и сам исцелишься».

К сожалению, 31 января 1823 года она умерла. Смерть пожилого человека обычно воспринимается как неизбежность, но бабушка, бабуля Софи, была очень дорогим и близким Бальзаку человеком, и ее смерть его потрясла. Он долго потом не мог избавиться от преследовавшего его впечатления: он смотрел на нее в гробу и не мог отделаться от ощущения, что это — не его бабушка, а какая-то восковая кукла, а что-то главное, что, собственно, и было ею, безвозвратно ушло.

* * *

Избавиться от меланхолии… Но как? Как без потерь выкарабкаться из этого литературного болота? Для этого, похоже, должно было бы совершиться какое-то из неповторимых чудес, вроде истории барона Мюнхгаузена, который якобы сам себя вытащил за косу из болота. Немногим писателям — прошлым и современным — удавалось повторить подобный трюк. Все-таки общее правило на то и правило: не может остаться чистым художник, который столь глубоко погрузился в творческие клоаки. Может быть, именно Бальзак, по большому счету, в этом вопросе так и остается тем самым исключением, которое лишь подтверждает это правило. А может быть, ему просто повезло больше других?

Кто бы что ни говорил, искусство с неумолимой ревностью мстит любому художнику, даже самому великому, который, пусть в силу обстоятельств, становится равнодушным к нему и использует его, не понимая, что между настоящим искусством и «писаниной» такая же разница, как между поцелуем любимой женщины и продажной девки.

Известно, что Бальзак очень переживал за то, чем ему приходилось заниматься на заре своей литературной карьеры. Например, экземпляр романа «Жан-Луи, или Найденная дочь» он вручил своей сестре Лоре лишь с таким условием:

«Не одалживай его ни одной живой душе и, более того, не показывай никому, иначе экземпляр пойдет в Байё по рукам и повредит моей коммерции».

Заметим, повредит не творчеству, а коммерции. Полное отсутствие иллюзий у еще совсем молодого человека! Поставщик, связанный контрактами, он во что бы то ни стало должен был изготовлять великое множество единиц продукции, то есть печатных листов, и чем скорее, тем лучше. Ему платили сдельно, и только гонорар имел для него значение. Очень коварное испытание для писателя: какая уж тут забота о композиции, стиле, оригинальности… Главное — писать, писать, писать… В настоящее еще более циничное время многие на месте Бальзака, едва сделавшись востребованными, начинают искать, а нет ли поблизости кого, кто смог бы стать для них трудолюбивым и дешевым литературным «негром».

Тут нечему завидовать. Деньги — это очень дурной господин. Они развращают и, в первую очередь, убивают в человеке все самое чистое и светлое. К своему счастью, очень многие этого не понимают. О Бальзаке этого не скажешь, своей сестре Лоре он писал:

«Ах, моя милая Лора, я ежедневно благословляю счастливую судьбу, позволившую мне избрать независимую профессию, и уверен, что она еще даст мне возможность разбогатеть. Но теперь, мне кажется, я сознаю свои силы, и мне страшно жаль пожертвовать лучшими моими замыслами ради подобной чепухи. Чувствую, что у меня есть мысли в голове, и если бы мне не надо было беспокоиться о материальном положении, я стал бы работать над серьезными вещами».

А еще он писал ей следующее:

«Теперь, когда я, как мне кажется, получил верное представление о своих силах, я глубоко сожалею, что так долго растрачивал блестки своего ума на такого рода нелепости; чувствую, что в голове у меня кое-что есть, и, если бы я был уверен в прочности своего положения, другими словами, если бы меня не связывали различные обязательства, я бы принялся за настоящую книгу».

Бальзак терзался жгучим стыдом и, словно леди Макбет, не мог без ужаса смотреть на свои запятнанные руки:

«Я предпринял попытку освободиться одним могучим рывком и стал писать романы, и что за романы! О, Лора, сколь жалким было крушение моих честолюбивых планов!»

А время шло, и Бальзаку уже исполнилось двадцать три года. При этом он еще толком и не жил. Всю свою сознательную жизнь он был рабом: рабом семьи, потом рабом учебных заведений, а деньги ему были нужны только для того, чтобы получить за это компенсацию. Это он так сам себя успокаивал. Он стал поденщиком для того, чтобы освободиться от поденщины. Какой трагический парадокс!

Невозможно не согласиться со С. Цвейгом, который пишет о нем следующим образом:

«Вечно один и тот же мучительный круговорот. Писать, чтобы не нужно было писать. Загребать деньги, больше денег, бесконечно много денег, чтобы не было необходимости думать о деньгах. Уйти от мира, чтобы с тем большей уверенностью завоевать его — весь целиком, со всеми его странами, его женщинами, его роскошью и с его венцом — бессмертной славой! Копить, чтобы, в конце концов, получить возможность расточать. Работать, работать, работать, денно и нощно, не зная отдыха, не ведая радости, чтобы, наконец, зажить настоящей жизнью, — вот что отныне становится неистовой, возбуждающей, напрягающей мышцы, дающей силы к сверхчеловеческому труду мечтою Бальзака».