Стивен Хокинг. О дружбе и физике - Леонард Млодинов

Стивен полагал, что мы находимся в положении аквариумных рыбок. Во-первых, потому, что человеческий мозг – своеобразный метафорический сосуд, ограничивающий наш способ познания мира. А еще и потому, что в современной физике мы столкнулись с ситуацией, когда появляются все новые и новые теории. Как и теории, придуманные рыбками, они рисуют различные и подчас противоречащие друг другу картины происходящих в мире явлений, хотя и согласуются друг с другом в основных аспектах, которые можно проверить экспериментально. Вспомним знаменитую дилемму «частица или волна?» как один из первых примеров альтернативного подхода к реальности. Существуют и другие примеры, и некоторые из них берут начало еще со времен Коперника.

Во II веке н. э. Птолемей сконструировал модель небесной сферы, в центре которой находилась Земля. Восемь концентрических сфер содержали, по мере удаления от центра, Луну, Солнце, звезды и планеты, которые вращались по малым кругам, эпициклам, прикрепленным к своим сферам. Такая вычурная модель нужна была для того, чтобы объяснить сложные траектории небесных тел, наблюдаемые с Земли. В XVI веке, однако, Николай Коперник предложил знакомую нам всем гелиоцентрическую модель, в которой в центре мироздания находится Солнце. Считается, что Коперник был прав, а Птолемей ошибался, потому что «реально» в центре Солнечной системы находится Солнце, а не Земля. И тем не менее можно построить геоцентрическую модель мира, которая будет описывать явления, происходящие на небесах, так же хорошо, как и гелиоцентрическая модель. С точки зрения современной физики оба подхода одинаково хороши. Гелиоцентрическая модель более предпочтительна с точки зрения ее простоты, но это скорее вопрос практичности или, если угодно, дело эстетического вкуса.

Стивен полагал, что поскольку вопрос о том, что является «реальным», а что нет, относится к разряду вечных неразрешимых загадок, то и не стоит тратить время на поиски ответа. Подобные вопросы вызывали у него на лице гримасу, как будто ему предлагали отведать тухлятины. Мы должны полагаться на теорию в той степени, в какой полученные на ее основе предсказания об окружающем мире можно проверить и подтвердить. Если есть альтернативная теория, которая описывает мир по-другому, но ее предсказания также оправдываются, мы можем доверять и этой теории тоже и при этом использовать ту картину реальности, которая лучше удовлетворяет нашей текущей цели. А если теория, успешная во многих отношениях, делает дополнительные предсказания по поводу других вселенных или измерений, не доступных для нашего восприятия, то и это неплохо – мы не должны беспокоиться о том, существуют ли «на самом деле» эти сферы. Такова была философия Стивена в физике.

Хотя Стивен и объявил, что философия мертва, он фактически заигрывал с ней, рассуждая на подобные темы. Его идеи хорошо вписывались в философский спор, имеющий давние традиции – между научным реализмом и антиреализмом. В согласии с концепцией научного реализма, научные теории должны точно описывать окружающий мир. Антиреализм же полагает, что теории призваны всего лишь привести в порядок наше чувственное восприятие окружающего мира. Идеи Стивена по поводу «реальности» являли собой нечто среднее между этими подходами. Я придумал новое имя для философии Стивена – «конъюнктурный реализм», то есть реализм, зависящий от модели.

Стивен придавал большое значение названиям, даже в физике. Он полагал, что «черные дыры» – превосходное название для коллапсаров и что широкую общественность гораздо менее впечатлили бы эти объекты, имей они название, скажем, «гравитационно полностью сколлапсировавшие тела» – именно так их иногда называли перед тем, как Уилер впервые упомянул о черных дырах.

Чтобы ввести в обиход придуманное мной название, я принес однажды утром на работу учебное пособие по философии науки, дабы устроить со Стивеном дебаты по поводу реализма и антиреализма, а уж потом внести ему на рассмотрение мое предложение. Но, когда я показал ему книгу, на его лице не отразилось ни малейшего интереса. Тогда я отшвырнул книгу в сторону и просто выпалил: «Конъюнктурный реализм». Ему понравилось название, и мы стали его использовать. Что это значило для меня? А то, что мы могли пользоваться различными теориями в различных случаях – принимая, для той или иной практической цели, различные реальности. В рамках этой концепции хорошо объяснялась вера Стивена в пилюли. Подтверждений у его модели мира, основанной на вере в витамины, не существовало, но не было и ее опровержений. Реальность, которую она отражала, вполне устраивала Стивена.

⁂

Когда Стивен закончил с пилюлями, я огорошил его своим вопросом:

– Почему вы хотите написать, что философия мертва? – спросил я его. – Это вовсе не так. Мертво то, что принято было называть натуральной философией, но не сама философия.

Натуральная философия, или натурфилософия, была предтечей всех наук. Приверженцы этой отрасли философии пытались понять природу с помощью чистого разума, без содействия эксперимента. С развитием научного метода познания натурфилософия превратилась в архаичную доктрину. Все это было для Стивена не ново, но я продолжал гнуть свою линию. Я сказал:

– Согласен, что сегодня наука помогает нам понять космос глубже, чем философия. Но ведь есть еще философия жизни. Есть такие понятия как этика, логика. Наконец, есть философия индивидуальных отраслей знания, таких как математика и физика. Эти разделы философии нельзя назвать мертвыми.

Стивен удостоил меня критическим взглядом. Очевидно, он смотрел на вещи по-иному. Глядя на Стивена в ожидании его ответа, я вдруг заметил, что спортивный пиджак, в который он был облачен, был для него велик – размера на два больше, чем требовалось. Стивен почти затерялся в нем. И брюки были слишком широки. Мне подумалось, что почти полное отсутствие мускулатуры виной тому, что для Стивена трудно подобрать подходящую одежду. Про таких говорят: «Кожа да кости».

Я сказал Стивену:

– У меня есть идея.

Он отвлекся от составления ответа и посмотрел на меня.

– Что, если нам написать так: «Философия как метод осмысления физического мира мертва»?

Стивен скорчил гримасу. Отвернулся к компьютерному экрану и продолжил работу над ответом.

В ожидании его реакции я встал, подошел к нему и стал наблюдать за тем, как он печатает. В принципе, мне это было несвойственно – и меня предупреждали, что обычно Стивен этого не любит. Но сейчас он, кажется, не возражал. Он привык к тому, что я и раньше иногда подставлял свое кресло поближе к его столу и садился рядом с ним. Он даже приветствовал это – когда я находился рядом, общение происходило побыстрее. Я мог следить за тем, как его слова постепенно возникают на экране и иногда даже заканчивал предложение за него или угадывал, куда он клонит. Когда я угадывал правильно, это сохраняло нам время – ему не нужно было допечатывать предложение. Но, если догадка была неверна, он раздражался. Если я угадывал неправильно два раза подряд, он сильно раздражался.

Я подошел к нему в тот момент, когда он как раз заканчивал печатать: «В вашем предложении нет изюминки».

Еще до того, как он успел озвучить свой ответ с помощью компьютера, я произнес: