Дохлокрай - Дмитрий Манасыпов

Так и просидел в углу около часа. Зажимал руками уши, когда с улицы доносились… крики. Внутренняя проводка шипела, плевалась искрами безумия, едко пахла выгорающим рассудком, но держалась. Для себя решил, что на улице только крики, и все. Не рык, не чавканье, не булькающие звуки и стоны, нет. Только крики – и точка. Потому что если назвать их так, как нужно назвать, то можно свихнуться. Проводка вспыхнет яркой дугой и все, совсем все, бесповоротно все.

А потом, громко треснув, на стол Сансаныча посыпались осколки стекла. И в свете фонаря на него легла длинная и вытянутая тень.

Твари же все-таки порой появляются не такими, как большинство из них же. Некоторые не просто хотят откусить и схавать кусок человеческого мяса. Некоторым подавай эмоции, выкладывай на столовый фарфор душу, вытаскивай из головы все воспоминания. Не всем. И это хорошо. Но тогда мне это было совершенно неизвестно.

Тогда на полу и столешнице мягко изгибалась тень. И это оказалось самым плохим.

Тень не молчала. Тень говорила. Тень звала. И мне страшно. И тогда, и сейчас. Сейчас даже страшнее. Потому что стал намного старше и этот голос… ох уж этот голос…

– Вадим… Вад-и-и-и-м… – тихий шелестящий голос вплывал в кабинет. – Подойди к окну, Вадик. Подойди. Посмотри на меня, ну же. Я здесь, стою и жду тебя. Там, на колечке, есть ключ от замка решетки. Открой и впусти меня, мальчик. Я же знаю, что ты так этого хочешь. Ничего не было, тебе просто приснился плохой сон. Но никто тебя не будет наказывать. Даже наоборот. Я сейчас одна. Подойди, посмотри на меня, малыш. На мне ничего нет, никакой одежды. Я же знаю, что ты меня любишь. Подойди, подойди ко мне, Вадик, впусти, ну же…

Вместо кровати оказался диван. Удобный, мать его, вездесущий икеевский диван. Глаза открыл точно по будильнику смарта. Солнце село. Через окно светил фонарь, прямо перед ним. Даже свет не требовался. Он сел, потягиваясь. Так… уже хорошо. Усталость забилась куда-то далеко и не высовывалась.

В холодильнике оказалось не густо. Яйца, копченый кусок то ли индейки, то ли не особо жирной свинины. Сейчас иногда не разберешь. Вместо хлеба пришлось рвать на куски тонкий и свежий лаваш. Ну, как свежий? После утренней выпечки и дня в холодильнике таким его точно не назвать. Но есть хотелось зверски. И, бонусом, досталась целая банка какого-то сливочно-сырно-чесночного соуса. Еще и с какими-то добавками. Он сидел на широком деревянном подоконнике, отрывал куски от того и другого, макал прям в банку и запивал холодным «спрайтом». Пир, не еда.

Место встречи совершенно недалеко. Квартира в старом городе, здесь длинных расстояний не попадается. Если, конечно, не идти от моста и до конца набережной. Хотя, можно ли считать Ладью старым городом?

Смущало место. Очень смущало. Либо Другие под защитой, либо…

Но выбирать тоже не приходилось. Война длится веками. И если есть третья сторона, то лучше убрать ее, по возможности. Нейтралитет опаснее участия, мало ли что случится. Но попытаться не вмешивать Других стоило попробовать. Особенно, когда про него знают. И даже больше. Когда его ждут.

Дверь щелкнула очень мягко. Как будто сказала: до свидания. Хотелось верить.

Туман опустился вот-вот… только что. Густой сметаной облепил дома и деревья с тротуаром где-то до колен. Почти лондонский, чего уж. Река, чей запах мешался с прелой листвой, устраивала разные сюрпризы. Включая белесую и почти непрозрачную дымку, затянувшую улицу насколько хватало взгляда. Странно, но дальше туман поднимался выше. Казалось, цеплялся чуть ли не за вторые этажи. И крался к самой-самой высокой точке места его встречи. А точка, во-первых, была не одна. И, во-вторых, поднималась высоко. Даже стоя на тротуаре, смотря через три этажа вверх, он ее видел. Вернее, их.

Любая настоящая Вера имеет места силы. Понять их может и обычный человек, не знающий Другой стороны. Это не сложно. Любая конфессия строит свою силу на обычных людях и праведниках. Хотя праведность одной традиции может оказаться грехом другой.

Другие не любили церквей. И боялись. И порой умирали только оказавшись внутри некоторых. Либо страдали, сильно, по-настоящему. Так вот, чего уж. Он очень удивился, узнав: где его будут ждать. Очень

Костел высился над всей округой. Костел не смотрел на модные узкие паруса многоквартирных муравейников как на конкурентов своему величию. Ребристое и тонкое здание стремилось вверх двумя ассиметричными шпилями, вытягивая их из тумана наконечниками копий. Кажущийся светлым, подсвеченный несколькими мягкими и мощными галогеновыми прожекторами. Со странной картинкой-витражом над самыми дверями. Он видел разное. Но никогда не видел Марию, держащую сына, с таким лицом. Такие лица видел. И часто. Когда работал и инструментом становились клинки.

Высокие двери не скрипнули, не ударили тяжело. Он зашел так тихо, как вышло. Хотя мог бы и не особо стараться. Хотелось верить, что его обманули. Служба здесь шла своим чередом. Ксендз, стоя почти под самым полотном Христа, распятого на кубическом кресте, мягко и разборчиво лил латынь. Угловатые стекла высоченных окон блестели отражениями десятков свечей и ласковых розовых ламп.

Люди на скамьях сидели тихо. Не шептались, не ерзали. Не особо много для такого простора, с трудом угадываемого в здании. Но и не мало. Мужчины, женщины, дети. Католиков в городе чуть-чуть, но костел строился давно, с запасом. И не простаивал, чистый, аккуратный и красивый. Зачем проводить его вокруг пальца? Ловушка? Но как?

Он видел несколько раз простых Других, оказавшихся в намоленных храмах. Он и сам, давно, помогал затаскивать вырывавшуюся полевую в низкую церквушку где-то у Урала. Где и когда уже не помнил. Только начинал свой путь, многого не знал и не умел. Держал как мог вырывающееся тугое тело смуглой чернавки в разодранном сарафане со странной ассиметричной вышивкой. Мокрая от пота, скользкая, с вздувающимися жгутами мышц повсюду, даже в совсем непотребных местах, вырывалась до последнего. Пять крепких мужиков из села и он, совсем молодой, но сильный мальчишка, еле справлялись.

Когда, следуя за молодым испуганным, но решительным попиком, они вошли в притвор… Тогда Другая закричала. Так, как потом он слышал ни раз, но тогда… Он многое бы отдал за затычки в уши. Лишь бы не слышать дикого ужаса, вырывающегося из рвущихся от усилий ярких красных губ и железно-напряженного горла. Она кричала, они тащили, изредка слышались мокрые удары, когда кто-то из мужиков прикладывался кулаком в ее живот. Внутри Другой хлюпало, изо рта брызгало чем-то темным. Не кровью, другим, пахнущим странно сладко и медвяно. Они дотащили ее под самый купол, бросив на пол, неожиданно ставшую мягкой и податливой. Попик раскрыл Писание, махнул на нее святой водой и начал читать.

Земля там попалась мягкая, пушистая. Так и летела из-под острых лопат. Другую не просто зарыли, нет. Кто-то из сельчан сбегал за целой тачкой извести, засыпав сверху остатки чужой красоты, умершей от слов и воды.

Он помнил это все как наяву. Сколько бы лет не прошло, так же бы и помнил. Четко и ярко, как в тот самый день на пути.