В алфавитном порядке - Хуан Мильяс

– Я видела тебя, – сказала она.

Она говорила не по-нашему, но и не по-английски. Потому что я приблизительно знал, как будет «Я видела тебя» по-английски. Нет, она говорила на собственном языке, издавая примерно такие же звуки, какие производит цукат, когда его раскусишь, однако я ее понимал.

– Кого? Меня?

– Тебя, тебя.

– А вот изо всех тех, которые отражаются у тебя в глазах, я – кто? – спросил я, чтобы сопоставить ее возможности с моими.

Тогда она протянула омерзительную лапу с черным коготком на конце (по контрасту я вспомнил ногти на руках у матери), дотронулась до моей груди и ответила:

– Вот он ты.

В тот же миг я ощутил прикосновение ладони ко лбу и услышал мамин голос:

– У него опять жар.

Я открыл глаза и увидел отца – он слегка тормошил меня, чтобы разбудить. Взял у меня из рук том энциклопедии и положил на тумбочку.

– Привет, – проговорил я.

– Ну-ка, иди в постель, ты все еще нездоров.

– А похороны?

Мать, ничего не ответив, повела меня через коридор ко мне в комнату. Покуда шли, я думал о мухе, нисколько не сомневаясь, что видел ее во сне – в отличие от моего странствия на ту сторону реальности. И она, эта сторона, от которой меня сколько-то времени назад обуревало сильнейшее искушение избавиться под тем предлогом, что все это мне снится, была совершенно всамделишной и настоящей, и надо было отыскать средство вернуться туда и все там привести в порядок. Уже лежа в постели и расставляя вещи в моей комнате в алфавитном порядке, я подумал, что опять заболел и повторяется тот день, когда я пропустил школу. После того как мать устроила меня поудобней и отправилась за градусником, вошел отец и, присев на край кровати, спросил, удалось ли мне проникнуть на кладбище через энциклопедию.

– Не успел, – сказал я. – Застрял на антропофагах, мизантропах и мимикрии.

Он поглядел оценивающе, словно прикидывал, насколько ж насыщенным вышло мое странствие, а потом погладил меня по голове характерным своим движением, поднялся и вышел из спальни.

Едва закрыв глаза, я почувствовал, что к моим ступням прикасаются другие, и убедился, что снова могу перемещаться из одного тела в другое так же свободно, как по комнатам. И спустился в точку, где тела соединялись, преодолел тонкую перепонку, умудрившись не разорвать ее, и вслед за тем обнаружил, что я – на другой стороне. Осторожно приоткрыл глаза и в буроватых рассветных сумерках различил скопище спящих. В одном из закоулков этого обиталища, образованного тем, что некогда было спальней, я заметил мальчика моих примерно лет, потихоньку превращавшего прилагательное кремовый в существительное крем: сначала, просунув кончик ногтя в стык, он отделил корень от прочих частей слова, потом заткнул ранку. Получившаяся в итоге густая, довольно мерзкого вида масса потекла у него меж пальцев, а он их жадно облизывал, обсасывал и подбирал две-три упавшие на пол капли.

Надо сказать, за то время, что меня тут не было, дела на лад не пошли. Предметы обесцветились, словно выцвели, потому, наверно, что действительность была серой и в основном являла грязно-пепельные оттенки бытия. Я вспомнил свою краткую экспедицию в энциклопедию, с облегчением убедившись, что помню еще аббатство, аббревиатуру, аберрацию, аборт и антропофагов. Всей карты действительности у меня не было, да и не могло быть, но я позаимствовал у нее алфавитный порядок, хоть и не знал пока, сколь долго смогу хранить его в памяти. И потому поднялся и, обходя спящих, вышел на улицу – на то, что от нее еще осталось. Дождь утих, но безоблачное небо по-прежнему по цвету и виду очень напоминало свинец. Мостовая была все так же неустойчива и изрыта трещинами, куда очень даже можно было провалиться, так что приходилось идти по самой середине улицы. Приткнутые у обочин машины к этому времени совсем уже ушли под землю, но все равно надо было смотреть в оба, чтобы не споткнуться об остатки двигателя или кузова. Я с трудом добрался до пустыря, а когда проходил мимо пруда, подумал, что и вода тоже потеряла какие-то элементы своего состава, потому что по виду напоминала воспаленную, нагноившуюся рану и сделалась совершенно непригодной для обитания. Мне вспомнились те еще недавние времена, когда, присмотревшись как следует, мог различить слившуюся с листом лягушку или нити паутины, вдруг на миг взблескивавшие под лучом солнца. Все это было прежде синтаксической формой, способом согласовать и соподчинить части реальности, расположенные здесь в порядке не менее случайном или произвольном, чем алфавитный. Не меньше минуты я думал, что логический или тематический принцип расположения оказался в силах увязать в этом пруду воедино существа, которые при всем своем разнообразии так сильно зависели друг от друга, но так и не сумел постичь суть вещей.

Ни обо что не споткнувшись, я добрался до родительского дома, если его еще можно было так назвать. Взобравшись по лестницам – не то что ломаным, а почти несуществующим, – я увидел то, что сумело пережить катастрофу: наша прежняя гостиная была окружена по всему периметру крупными пузырями, образовавшимися на месте остальных комнат. Отец и мать сидели на полу перед телевизором, который был включен, но ничего не показывал, и при моем появлении лишь глухо заурчали, показывая тем самым, что узнали меня. Я едва ли не с облегчением отметил, что былой теплоты нет и в помине, и в данных обстоятельствах это было хорошо: я понимал, что собственную боль буду способен перенести лишь при том условии, что не стану взваливать на себя и бремя их беды.

Хотя оба очень исхудали, у отца это было заметней, потому что он оброс густой бородой до самых глаз, которые посверкивали из этих грязных дебрей, будто отыскивая исчезнувшую связь между нами. Продолжая всматриваться в пустой экран, мать и отец в то же время безостановочными быстрыми движениями – так лущат зеленую фасоль – продолжали доставать из отцовского ящика с инструментами буквы и слова. Сначала я решил, что они превращают прилагательные в существительные, но тут же понял свою ошибку. Рядом стояло какое-то самодельное примитивное сооружение, отдаленно напоминающее раскрытую книгу с чистыми страницами. Ясно было, что они сами смастерили это, сшив кипу листов и прикрепив их к переплету. И поверхность ее напоминала безмятежную гладь пруда, куда достаточно запустить пару лягушек, чтобы вскоре вслед за ними там появились пауки, мухи, мошки, водомерки, стрекозы, жуки и прочие козявки, призванные образовать мир, в котором одним не удастся выжить без других, хотя единственным их занятием будет пожирать друг друга.

Я увидел, как мать рассыпала по странице глагольную форму водятся, и вокруг нее в считаные секунды возникла экосистема фразы: В тихом омуте черти водятся. Поначалу в системе царил полнейший хаос – примерно, как если бы в этом озерце или пруду лягушки, чтобы выжить, должны были бы охотиться на слонов, а не на мошек. Однако было и нечто обнадеживающее – обнаружилось, как именно слова начинают возвращаться и с каким усердием они это делают.

Продолжая твердить про себя абака, аббатство, аберрация, аборт, антропофаг, чтобы убедиться, что не утерял этой способности, я уселся рядом с отцом, который доставал из ящика с инструментами, где лежала груда гвоздей и болтов, отдельные гласные буквы или ломаные слова и чинил их или видоизменял так ловко и споро, будто всю жизнь только тем и занимался. Заметив, что я с интересом наблюдаю за ним, отец вытащил слово штора, где О и Р разрушились вконец, заменил их на новенькие У и К – и, когда получилось слово штука, мы оба воззрились на него с удивлением, не зная, что это в данном случае такое. Но вот он швырнул его на страницу раскрытой перед ним книги, и очень скоро оно стало обрастать сообществом слов, образующих фразу – совершенно бессмысленную, но все же пытавшуюся заново организовать и упорядочить мир: Штука без возраста страдает от ссоры муки и шкафа.