Поход - Михаил Тарковский

– За базаром следи!

– Да чо ты мне тут! Надоело всё! Ложь эта бесконечная… Собачье-несобачье… А главное, ему навалить на наши заботы! И ты хорош: «Наше, Собачье!» А сам за что стоишь? Помнишь, как мы клялись-стояли над скалами! Ты говорил – верность! Пусть они как хотят там! Чо хотят! А мы как пятьсот лет в той же шкуре бегали, так и бегаем! – Рыжик сменил тон на предупреждающий: – А снег оглубеет – мы вообще поплывём! Только уши одни останутся. А он на снегоход – и алга! А от него вонища сам знаешь какая? Погоде-е-е, – завёл он умудрённо. – Я на тебя посмотрю, когда настоящие морозы придавят! Кто нам тогда за вредность доплатит? Так что нечего тут в благородство играть… Доигрались, что нас скоро на хасок поменяют. Видал вон, Коршунята чо творят!

– Ну, – согласился я, – последнее время он наше Собачье ни в грош не ставит, с Коршунятами тут миндальничал.

Коршунятами звали наших соседей по участку, из тех, про которых говорят «палец в рот не клади». Они пытались заработать на всём и строили планы купли иностранных собак для катания богатых туристов. Кличка Коршунята – производное от фамилии Коршуновы. Не люблю говорящих фамилий, но тут бессилен. Так что извиняйте.

– Дак про то и толк! – с жаром подхватил Рыжик. – И не то что не ставит – а просто попирает. Просто па-пи-рает, – сказал он совсем по-тагановски. – И, кстати, вот Николь, она молодец… Она говорит… Ну чо ты морщишься? – наморщился на меня Рыжик и почесался, застучав по будке.

– Наши все дома! – сказал я, и мы захохотали.

– Хорош ржать, жеребятня! – рыкнул Таган.

– Да всё. Всё, дя, – сказал Рыжик и тихо добавил, покачав головой: – Ещё один. Задрали… – И продолжил обычным голосом: – Дак вот Николь… Да ты чо опять?

– Да имя чо попалошное… – сказал я, щадя Рыжика и переводя неприязнь к манерной сучке на её имя.

– Нормальное имя. А чо? Лучше, как у вас: Соболь и Пулька?! Припупеть как оригинально! Дак она грит: вот в городе, да? Там территория с фигову душу, у нас участок в десять раз больше. У них там ни леса не растёт, ни мяса не водится, ни рыбы, ничего, а живут распрекрасно! А тут вечная попа в мыле и каша мёрзлая раз в сутки.

Рыжик вдруг заговорил с примирительно-справедливой интонацией:

– Причём я не предлагаю брать путик, где попадает. Берём самый пустой. Где соболь раз в пять лет забредёт, да и то сдуру. Заморыш какой-нибудь. Всё равно пропадёт привада. А это его труд, между прочим. И наш. Ты поди этого глухаря найди, облай, потом добудь, обработай. На кусочки поруби. Проволочки к ним привяжи. Ни хрена себе! И всё этим тварюгам. Кедровкам этим, кукшам… Не выношу, как они орут. Дятлы эти… Долбят сидят! По башке себе долби. Ду-пло-гнёзд-ник… – презрительно обратился Рыжик к воображаемому дятлу. Он всё больше набирался мощной тагановской интонации. – Ага. А привада через месяц выбыгает[8] – и с неё толку нуль. Всё равно её обновлять наа. Он нам ещё спасибо скажет. Мы, так сказать… обеспечим своевременное обновление приманки, что положительно скажется на результатах промысла. Не-е… – И он оглянулся, будто обращался уже не ко мне, а к какой-то пространной и заинтересованной аудитории: – Я считаю, тут надо чётко. Или – или. Так что думай. А то вечно будешь… х-хе… на подлайке… По попе лопаткой получать. А он твоих соболей будет на аукцион толкать… А ты мёрзлую сечку грызть… Или… полтавку… И зубьями клацать… – И добавил с грозным холодком: – Так чо? Со мной или как?

– Не, Рыж. Я не то что «или как». Я против. И тебе скажу: не ходи никуда. Беда будет.

– О-о-о, понятно, – потянул он презрительно. – Я думал, ты правда брат. А ты так… Временный напарник. Я думал, вместе, значит вместе. На хрен ты тогда все эти сопли разводил над скалами? – И вдруг сказал резко и собранно: – Ладно. Разберусь. – И добавил, вставая: – Кашку жуйте. Счастливо оставаться. Да, и надеюсь, ты Тагану не станешь передавать наш разговор.

– Чо, сдурел? Да. Ты в курсе, что там есть капканы с очепами – вздёрнет так, что лапу вывернет из сустава? И в мороз нельзя. Влетишь – и хана лапе.

– Да ба-рось ты, – развязно парировал Рыжик, демонстративно отдаляясь от меня. – Такие дела красе-ево надо делать. При звёздах. На бодряке. Я вообще шлячу не люблю. Когда сырость, снежина этот. Не моё. У меня в снег вялость. Неохота ниччо. А когда вызвездит с ночи! Это да. Мне Таган рассказывал, есть какой-то Ткач у них, дак тот только ночью работает, с фонарём. Грит, расстояния короче. Вообще мужик! У него литовка в каждой избушке, и он, представь, с осени собакам сено косит на подстилку. Они у него в отличных условиях, ну, и отдача – сам понимаешь! А наш чо? Только орёт и шестом лупит. А раньше, Таган говорит, – исторически завёл Рыжик, – у бати его, дяди Вовы, кутухи были в угол рубленые… И кастрюли с полбочки. Понял? И одной рыбой кормил. По пятьсот центнер одного токо налима заготавливал! Дак у него и собаки как глобусы были… Этот пришёл, всю… инфраструктуру свернул на хрен!

– Как глобусы! Такие же синие, что ль? Ой не могу! Надо было тебя Глобусом назвать! А не Рыжиком! Глобус, ко мне! Опеть падла, отъёлся!

Он было улыбнулся, но тут же улыбку свернул и продолжил:

– Да-а-а, не ожидал я от тебя, Серый… такого поворота… Не о-жи-дал… Ты меня знаешь. Мне-то вгордяк с тобой работать… А ты вон как. Ну ладно. Только потом не надо… примазываться… к чужим достижениям.

Рыжик вылез, побегал и, хватанув снегу, вернулся в кутух:

– Удивляюсь на тебя. Не хочешь по капканам, а сам в капкане. Сидишь и боишься вырваться. Ты разуй мозги-то. Я щас тебе открытие сделаю. Хочешь? Ну слушай. С капканами. Можно. Спокойно работать! Я, например, сразу понял. Просто не надо на них нас-ту-пать. Всё. Не наступай на железо. Спокойно, главное. Подошёл. Онюхал-осмотрел. И ставишь лапу. Там места валом. Это соболь дурак, ему пофиг. Не понимает железа. А мы-то собаки! Запомни: от железа фон холода идёт! Всё. – Рыжик задумался, помолчал и продолжил философски: – Не знаю… Какая-то в вас несвобода, что ли… Таган, помнишь, рассказывал, что здесь раньше капканы на земле ставили. И мыши жрали пушнину не-щад-но. Потом с Саян, с Каратуза приехал какой-то Крюков ли, Хрюков, хе-хе… и стал на жердушки ставить – и всё. И все начали жердушки лепить. А чо раньше-то? Где мозги были? Сидели соболей штопали, глаза ломали при лампах. Керосиновых. Я вообще в шоке.

– Да чо ты мне тут про Каратуз? Я те про то, что приваду трогать нельзя! Ты чо такой!

– Да кто сказал-то, что нельзя? Старшой, что ли, этот преподобный? Он кто такой-то?

– Он Старшой.

– Да ладно тебе, – презрительно-успокоенно сказал Рыжик и, протяжно зевнув со скулинкой, закруглил разговор: – Отбива-а-аться надо.

Хотя с Рыжим я говорил решительно, внутри всё рвалось. Я то собирался идти с ним на преступление, обосновывая тем, что при мне он не влетит, то почти соглашался с его правдой, а то не соглашался, но выбирал братскую дружбу без всякой правды и обоснований. За ночь Рыжикова правда вытекала из меня, и я понимал, что так делать нельзя, и переживал, что почти предал Старшого с Таганом. И гадал, как и дружбу не обидеть, и не участвовать. Даже подумал пообещать, а потом сказать, что лапа заболела. И хотел, чтоб всё как-нибудь сделалось: чтоб Старшой решил заменить накроху, велел нам старую съесть, и мы бы пошли. Гаже не было состояния: я брата любил.