Идиоты. Пять сказок - Якоб Аржуни

Полковник повернулся к солдатам:

— А, теперь это называется разведка!

Солдаты угодливо захихикали.

— Прошу вас… Они не имеют к этому отношения. Там наверняка нет ни одного партизана. И, — я, насколько мог, уверенно посмотрел в глаза полковнику, — мы ведь все равно скоро уходим.

Он вздрогнул, потом окинул меня ледяным взглядом:

— Что такое? Мы скоро уходим?

— Ну, — меня начала бить дрожь, — это было бы неправильно.

— Кто это говорит? Фюрер? Или вы, Кратцер, думаете, что есть другая власть, перед которой вы должны отчитываться?..

Я покачал головой:

— Разумеется, мы победим.

— Разумеется. — Он медленно расстегнул кобуру. — Причем все равно, с вами или без вас. Я полагаю, вы знаете, что положено за невыполнение приказа?

— Прошу вас!..

Он взялся за пистолет:

— А теперь идите за своим автоматом. Даю вам две минуты.

Я глядел на него.

— Марш!

Я медленно повернулся и побрел к казарме.

— И не воображайте, что сумеете помочь кому-то убежать. Из-за этих свиней вчера взлетели на воздух больше сотни наших товарищей. А это значит — возмездие вплоть до последнего жителя деревни!

Мне навстречу по коридору шел Генрих. Он все еще держался за нос. Но все-таки остановился и прошептал:

— Не делай глупостей. Я обещаю, если ты пойдешь с нами, я попробую тебе помочь как-нибудь спрятать малышку в шкафу.

— А ее сестер, родителей, друзей? Мы все вместе хотели уехать в Америку!

— Попридержи язык! В Америку! Нам еще рано мечтать об Америке. Не распускай нюни, не поможет.

Я побрел дальше.

— Руди!

— Да, да, я сейчас.

В комнате я взял пистолет и выстрелил себе в ногу, так, чтобы это можно было выдать за несчастный случай.

Утром около половины двенадцатого Мануэль сидел за стойкой в «Форе Ридер» на Жандармен-маркт, когда открылась дверь и вошли четверо мужчин лет тридцати в светлых, легких костюмах. «Форе Ридер» — дорогой ресторан с баром, вот уже два месяца как вошедший в моду у берлинской элиты, — открывался в одиннадцать, и до сих пор Мануэль бывал единственным посетителем в это время. Он рассчитывал немного поболтать с Фанни, хозяйкой ресторана и одновременно менеджером, но, к сожалению, она была занята — заказывала продукты. Правда, она это сказала после того, как ровно в одиннадцать он в приподнятом настроении подрулил к стойке и провозгласил:

— Аве, Фанни, обреченные на смерть приветствуют тебя!

Мануэль любил изрекать такие фразы, считая их интеллигентной смесью иронии, образованности и скрытого намека на ситуацию, но зачастую приводил собеседников в полное недоумение.

— Привет, Мануэль, мне надо туда, заказы, — пробормотала Фанни, закрыла кассовый аппарат и повернулась к вращающейся двери, за которой находилась кухня.

— Я прочитал перед рестораном, что сегодня у вас устрицы, — решительно продолжил Мануэль, обращаясь к ее спине, — и подумал, устрицы в это время года, уж не хочет ли наша любимая ресторанная императрица всех нас отравить? Поэтому я и сказал «обреченные на смерть», так называли себя гладиаторы — понимаешь?

Фанни, уже в дверях, полуобернулась:

— Понятно, шутка. Слушай, мы еще не начали работать. Если ты хочешь выпить, тебе придется немного потерпеть.

— Нет проблем. Не волнуйся из-за меня, у меня достаточно дел. — С преувеличенным выражением утомленности Мануэль показал на свой толстый портфель. — Спокойно заказывай, иначе все мы так и будем тут сидеть без толку, как у Беккета, потому что твоя еда — наш Годо.

Фанни слабо кивнула, что-то промычала в ответ и секунду глядела на Мануэля со смешанным чувством растерянности и озабоченности. В последнее время Мануэль приходил в «Форе Ридер» почти каждый день, и все работники ресторана боялись его изречений и попыток завязать разговор. Он был, что называется, занудой, и обращались с ним соответственно, а Фанни мечтала о том дне, когда он это поймет и сменит ресторан.

Мануэль глядел на покачивающуюся дверь, улыбался и думал: «Замечательная женщина, деловая, ни одного лишнего слова и знает, что к чему». Ведь ее реакцию на его замечание о Годо нельзя расценить иначе как тонкое, полное скрытой иронии понимание человека с высоким ай-кью. Поэтому-то он и чувствовал себя так комфортно в «Форе Ридер». Хорошая еда, вина, и к тому же — знаменитости за каждым столиком. Для него было важным образованное, интеллигентное и в то же время непринужденное обхождение. А ведь Фанни вполне могла бы и зазнаться, в конце концов у нее ела половина правительства. Но нет — она осталась совершенно нормальной. Жаль, что вообще-то она — не его тип, а то… может быть, даже…

Мануэль подождал, пока четверо мужчин огляделись в зале и, громко разговаривая, направились к столику. Только после этого он оторвал взгляд от разложенных перед ним записей и повернулся к ним с неодобрительным видом человека, которому помешали в его личном кабинете.

— …И тут я ему сказал, что это — моя секретарша.

— А она?

— Ну ты же ее знаешь. Она, разумеется, решила, что это смешно. Но сложность была в том, что он ее не знал, никогда не видел и просто поверил мне, что она — секретарша.

— Не может быть!

— Да говорю тебе.

Они со смехом двигали стулья, усаживаясь.

— А что этот тип делает?

— Да всякую фотореалистическую ерунду. Я однажды брал у него интервью, а на празднике он вдруг появился за нашим столиком. Неплохой парень, но, кажется, немного глуповат.

— Похоже, раз он не знает даже хозяйки галереи «Искусство — три тысячи».

— Погоди минутку, самое смешное впереди. Потому что немного погодя я ему, конечно, шепнул на ухо, что к чему. Понимаешь, некрасиво было по отношению к ней, чтобы кто-то за столиком считал ее секретаршей. Ну и, кроме того, мне, разумеется, хотелось поглядеть, какое у него сделается лицо.

— Ясно.

— Понимаешь, до того он практически не обращал на нее внимания.

— А потом? Стал рассыпаться в любезностях?

— В том-то и дело, что нет. В этом весь прикол. Спросил: «Ну и что?» И по-прежнему не обращал на нее никакого внимания.

— Быть не может!

— Точно. Я даже два раза повторил, думал, может, он не слышал. Но нет: «„Искусство — три тысячи“ — ну и что?»

— Невероятно!

— Сколько ему лет?

— Немного старше нас.

— Как-то даже грустно.

— Hy да, он же знал, что такое «Искусство — три тысячи». Но…