Ученица чародея - Галина Манукян

– Боюсь, случились вы, – сказала я.

Его брови взметнулись вверх.

– Что – я, милая мадемуазель?

– Это вы выломали калитку, – вздохнула я и не стала признаваться, что отчасти была в том и моя вина. Кто знает, не возопит ли этот добрый на вид человек в праведном гневе о том, что его околдовали и заставили плясать под чужую дудку, как мартышку на ярмарке.

Челюсть Огюстена отвисла. Он высунулся снова под дождь, чтобы увидеть брешь в воротах уже другими глазами. Вскоре он вернулся и посмотрел на меня с недоверчивой улыбкой.

– Мадемуазель, должно быть, шутит. Такую массивную конструкцию? Я один? И зачем? Разве у меня был таран? И притом я ничегошеньки не помню.

– Увы, мой мэтр наверняка не считает это шуткой. Ему ситуация кажется скорее трагичной. Он уже беснуется на своем балконе, и, пожалуй, сегодня всем будет мало места в этом, как вы выразились, достопочтенном доме. Особенно мне как помощнице мсьё, ведь вы громогласно объявили, что ищете именно меня.

Ошеломленный Огюстен потёр рукой подбородок, а я продолжила:

– Боюсь, что на вас дурно сказывается выпитое вино.

– Мда, признаюсь, вы меня огорошили такой новостью. Не скрою, я думал о вас, о том странном пробуждении, но поспешно удалившись из-за неловкости ситуации я не помнил, где вас искать.

– Возможно, выпитые четыре бутылки вина напомнили вам дорогу.

Огюстен вскинул на меня удивленные глаза:

– Откуда вы знаете, что их было четыре?

– Вы сами сказали.

Великан всплеснул руками и сокрушенно произнес:

– О боги! Представляю, какое мнение сложилось обо мне у вас – отъявленный пьяница и безумец.

На его лице так явственно выразилось отчаяние, что я не сдержалась и, пытаясь, утешить, положила ему руку на кисть и сказала:

– Ничуть. Я не думаю о вас плохо.

– Правда? – обрадовался Огюстен.

– Я вижу, что вы достойный молодой человек, только… – думая совсем не о вреде для здоровья Огюстена или грехе чревоугодия, а о моем проклятом воздействии на беднягу, добавила на всякий случай: – Я осмелюсь посоветовать вам не пить в таких количествах Монтаньё или Бургундского. Видимо, вы человек тонкой душевной организации.

– Увы, милая мадемуазель, настоящий француз станет пить молоко только, когда коровы начнут доиться вином.

– Я нисколько не хочу разубедить вас в этом, только в заботе о вас…

– Благодарю, мадемуазель!

Он снова проворно подхватил мою кисть и прижался к ней горячими губами. Я тут же отдёрнула ее, потому что за спиной послышался тихий, но злой голос лекаря:

– Вот как! Мсьё изволит любезничать, а кто починит мне ворота?! Кто возместит ущерб?! Кто, я вас спрашиваю?

И тётушкино звонкое:

– Ах, цела!

Я обернулась. Изрядно вымокший лекарь и Моник чуть позади него вопросительно взирали на нас.

Щеки Огюстена залились краской:

– Мсьё… не имею чести знать вашего имени…

– Мсьё Годфруа, – вставил лекарь.

– Вышло досадное недоразумение, которое я обязуюсь исправить.

– Надеюсь на это, иначе мне придется обратиться в полицию.

Огюстен не растерялся и тотчас предложил:

– Я сегодня же приведу бригаду мастеровых и проконтролирую, чтобы все было сделано на лучшем уровне.

– И кто будет за это платить? – скривился лекарь.

– Сударь, все будет сделано за мой счет.

Мсьё Годфруа осклабился:

– Тогда другой разговор. Полагаю, в таком случае мы не будем беспокоить городскую полицию.

– Буду премного благодарен, – вытянулся в струнку Огюстен. – Позвольте откланяться?

– Да, сударь, – снисходительно кивнул лекарь. – Но жду вашего возвращения. И надеюсь, вы не станете больше ломать моё имущество.

Огюстен расшаркался, бросил на меня многозначительный взгляд и стремительно ушёл в дождь.

Моник кинулась ко мне и обняла:

– Ах, девочка моя. Я так испугалась!

Не успел Огюстен скрыться, на ступеньках беседки показался Этьен. Неужели подслушивал и прятался?

– Итак, этот мерзавец будет тут околачиваться весь день? Или два? – мрачно спросил он.

– Уж не хочешь ли ты сам чинить ворота? – съязвил отец.

– И вы хотите, чтобы ради этой… мадемуазель «сплошные неприятности» я продолжал скрываться ото всех?

– Таков был уговор.

Этьен задумчиво посмотрел куда-то на потолок.

– Отец, пошли за Софи, пусть принесёт сковороду потяжелее. Или лучше взять наковальню в конюшне.

– Зачем? – не понял мсьё Годфруа.

– Стукнуть меня по голове ещё раз, чтобы не обманывать публику. Поверь, всем будет проще.

Лекарь недовольно сморщил нос, и усы снова пришли в оживление, как щетка, которой елозят по башмакам, чтобы блестели.

– Уволь меня, Этьен, от твоих шуточек. Лучше займи себя чем-нибудь.

И тут Моник вышла в центр, одарила всех примиряющей улыбкой и торжественно объявила:

– Друзья мои, дождь кончился! Надеюсь, и все неприятности на этой благой минуте тоже завершатся.

Этьен пожал плечами, затем перевел на меня выжидающий взгляд, который вдруг стал серьёзным – неужели вспомнил об обещании?

– Хорошо, отец, ты прав. Но раз заняться мне нечем, не позволишь ли тебе помочь? Хотя бы сделать отвар для твоей пациентки, мадемуазель Абели? Я же перед ней в долгу…

– О! Наконец-то слышу разумные слова! Буду рад твоей помощи, – удивился лекарь внезапной перемене настроения в сыне, а мне сказал: – Ты уже, как я посмотрю, оправилась.

– Да, мсьё, – промямлила я.

– Тебе тоже найдется работа, пошли в дом.

Солнце выглянуло из-за тучи, и мы гуськом пошли по выложенной камнем дорожке в особняк.

Моник снова уехала, пообещав наведываться. Она долго-долго наставляла меня, говоря, что девушка должна хорошо выглядеть при любых обстоятельствах, заботиться прежде всего о себе и стараться не доводить себя до такого состояния, в каком она меня застала. Мне не хотелось ее отпускать, и я со всем соглашалась. Выходя из моей комнаты и ступая по лестнице, она принялась толковать о том, что с Этьеном лучше не ссориться, и по возможности вести себя прилично.

– Ах, знала бы ты, девочка, как чуднó ведут себя мужчины! Порой нам совершенно непонятно, что у них на уме, они пырхаются и злословят, тогда как сами уже твёрдо решили жениться.

Такая тирада вызвала у меня лишь досаду. Я переступила через порог и глянула на лужу у куста жасмина. Да к Этьену в невесты пойдёт только вон та жаба на камне. И то подумает двести сорок восемь тысяч раз. Но я смолчала.