Телепорт - Стивен Гулд

– Деньги у меня есть.

Милли отключила зажигание, внимательно посмотрела вперед, потом повернулась ко мне.

– Я хочу, чтобы ты остановился у меня, – сказала она, отводя глаза.

– Ты уверена?

Милли кивнула.

– Ладно.

Милли снимала двухкомнатную квартиру, но не одна, а с подругой.

– Шерри уехала на выходные к родителям в Талсу, – ответила Милли, когда я спросил, где та девушка.

Я бросил сумку на диван и сел. Комнату оккупировали горшечные растения – висячие, на подставках, на полу. Диванчик, кофейный столик и большое плетеное кресло стояли словно в джунглях. Откинувшись на спинку дивана, я разглядывал большое растение с ветвями как у пальмы, стоящее в глиняном горшке у меня над головой. Сердце бешено стучало.

– Как называется вон то горшечное дамоклово растение?

Милли как раз успела убрать наши куртки.

– Это нефролепис бостонский, в подвесном горшке его не разместишь.

– Моя мама разводила такие цветы, но названия я не знал.

Нахлынули мрачные воспоминания: папа хватает цветок за цветком и бьет горшки о плитку патио, а мальчик забился в угол и плачет, потому что мама уехала от него.

– Хочешь выпить?

Во рту у меня вдруг пересохло. А может, давно пересохло, но заметил я только сейчас.

– Воды, пожалуйста. И побольше.

Милли принесла полулитровый стакан воды со льдом. Я залпом выпил половину, заморозив горло так, что оно заболело.

– Ты пить хотел.

– Ага.

Милли села на диванчик, но на спинку не откинулась. Совсем как птичка, которая вот-вот упорхнет.

– Миллисент, а мы не зря это затеяли?

– Я слишком напориста? – Она потупилась. – Кажется, ты обвинял меня в сексизме.

Я вспомнил, как на вечеринке Милли чихвостила Пола, и улыбнулся:

– Нет, дело не в этом. Напор мне нравится. И ты нравишься. Просто я нервничаю и еще… Хочу кое в чем тебе признаться.

– Только не говори, что у тебя герпес! – Милли слегка отодвинулась от меня.

Я вытаращил глаза и покраснел:

– Нет. – Я понизил голос, уперся локтями в колени и уставился на пол. – Я девственник! – пролепетал я.

– Кто ты? Я не расслышала?

– Девственник! Поняла?

Милли вздрогнула, и я понял, что орал на нее.

– Извини.

Я снова уставился на пол; уши горели все сильнее. Милли села иначе. Искоса глянув на нее, я увидел, что она прислонилась к спинке дивана и смотрит на меня с открытым ртом.

– Ты ведь шутишь?

Я в очередной раз потупился и покачал головой, чувствуя себя жалким ничтожеством.

– Сколько тебе лет?

– Ты же знаешь. Восемнадцать лет и два месяца. Мы же вместе отмечали мое восемнадцатилетие, помнишь?

Напряжение, как перед боем, разом схлынуло с Милли. Она села поудобнее, разжала кулаки, лежащие на коленях. Теперь она казалась открытой и расслабленной.

– Девственник, ничего себе… – Милли медленно покачала головой.

– Да! Это что, преступление?

Милли снова переменила позу. Я почувствовал, как она обнимает меня за плечи и тянет к спинке дивана. Она улыбалась так нежно и ласково…

Я заревел.

Я зажмурился, задержал дыхание, но слезы текли ручьем.

Прекрати! Я ничтожество, сопливое ничтожество…

Милли разжала объятия, и в то мгновение ее отстраненность ранила сильнее ножа.

Я испортил, я все испортил! Теперь Милли знает, какое я ничтожество!

Но вот Милли снова положила мне одну руку на спину, а другой обняла меня и притянула к себе.

– Ничего страшного, Дэви! – Милли стала качать меня, и всхлипы, сильные и судорожные, вырвались на свободу. – Ничего страшного, Дэви, поплачь.

После такого остановиться я уже не мог.

– Извини… Извини… Извини… – повторял я между всхлипами.

– Т-ш-ш! Плакать можно. Ничего страшного в этом нет. Ничего страшного нет… – Милли качала меня, баюкала.

Она повторяла, что плакать можно, а я слышал отцовский голос: «Плакса! Плакса! Хорош жалеть себя. Сейчас я дам тебе повод поплакать!»

– Извини… – без остановки твердил я сквозь бесконечные слезы и всхлипы.

Господи, какой кошмар…

Наконец всхлипы стали тише, слезы – реже. Милли баюкала меня, пока я не успокоился.

– Мне нужно высморкаться.

Одной рукой придерживая меня за плечо, Милли протянула мне коробку салфеток с журнального столика. Стыдно мне больше не было – было неловко. На то, чтобы прочистить нос, ушли три салфетки. Милли откинулась на спинку дивана и подтянула ноги под себя.

Использованные салфетки я сжал в мокрый комок.

– Извини, что так получилось.

– Не нужно извиняться. Тебе требовалось выплакаться. Я рада, что ты сделал это при мне.

В глазах у Милли было столько нежности и заботы, что я испугался, как бы слезы не вернулись.

– Я редко позволяю себе слезы, – проговорил я, вздохнув. – Не стоило мне вываливать все это на тебя.

– Мужчины! – раздраженно воскликнула Милли. – Почему у нас вся культура через задницу?! Плакать не стыдно. Плакать хорошо и полезно. Каждый имеет на это право, и ты в том числе.

Я в изнеможении откинулся на спинку дивана. Мама обнимала меня, когда я плакал.

Смотреть на Милли было трудно, а уходить не хотелось. Это и удивило меня. Что мне стоило метнуться обратно в Нью-Йорк? Сбежать? Причин для побега набралось предостаточно.

– Я заварю чай. – Милли поднялась и небрежным жестом взъерошила мне волосы.

Я поднял голову, и небрежный жест превратился в ласку. Милли ушла на кухню, а нежность ее прикосновения осталась со мной – я все еще ощущал тепло ее легкой руки.

Поднявшись, я поплелся в ванную. Глаза покраснели, из носа по-прежнему текло. Я умылся теплой водой, насухо вытер лицо и пригладил влажными пальцами взъерошенные волосы.

– Дэви, ты знаешь о моей семье все, а я о твоей – ничего. Как же так? – Милли принесла чай в гостиную на лаковом подносе.

Чашки и чайничек оказались японскими, с неглазурованными краями. Милли налила мне чая.

– Спасибо!

– Так что?

– В смысле?

– Твоя семья, – напомнила Милли.

Я пригубил чай:

– Очень вкусно! Восхитительно!

Милли подняла брови: