Возвращение из Трапезунда - Кир Булычев

Он расстегивал маленькие круглые пуговицы, и с каждой ткань платья расходилась, чуть-чуть более обнажая спину.

— Ну что же ты… ну что же? Ну зачем? — шептала почему-то Глаша, как будто он мог что-то объяснить…

Приподнявшись, она мгновенно, одним движением сняла платье и тут же оказалась рядом с Андреем, обнимая его, прижимая к себе, лаская сильными пальцами его щеки, шею, плечи. И Андрей старался раздеть ее дальше, и это не требовало трудов, потому что Глаша была одета по-домашнему, без корсета и лифа.

А вот что было дальше, как дальше происходило? Этого Андрей не смог бы сказать, потому что он утонул в Глаше, он пропал в горячей сладости, от которой хотелось кричать, и Глаша все время почему-то уговаривала его, будто жалела, и он все слышал:

«Андрю-у-уша, Андрю-уша… Ох, беда моя, Андрю-уша… сладкий ты мой…»

Он хотел бы растерзать ее за то, что она не дает ему взорваться от сладости и желания, и он тоже что-то говорил, даже крикнул… И потом они лежали рядом, совсем мокрые от пота, жутко усталые, и Андрей был полон благодарности к Глаше, Глашеньке, его первой женщине. Хоть и было жарко, Андрей никак не мог оторваться от Глаши, он гладил ее плечи и очень хотел поцеловать ее розовый пухлый сосок, но теперь, когда все кончилось, было неловко это сделать. А Глаша медленно-медленно гладила его по голове. Она молчала.

Потом вздохнула коротко, вздох оборвался, и Андрей понял, что Глаша плачет.

— Ты что? — спросил он. — Ты зачем?

— Ой нехорошо, — сказала она. — Как нехорошо…

— Ну почему! Ты же говорила, что любишь меня.

— Ты же еще мальчик. А я старая…

— Это я сам, я сам просил. Ты не виновата.

— Глупый. Любви не просят. Ее дают и берут.

Глаша смотрела вверх. У нее был красивый четкий профиль — выпуклый круглый лоб, небольшой точеный нос, красиво очерченные полные губы и упрямый, выступающий вперед подбородок. Андрей никогда еще не разглядывал ее так. Он приподнялся на локте.

— Я люблю тебя, — сказал он, глубоко благодарный этой красивой, взрослой, чистой женщине, которая открылась ему, впустила его в себя и теперь лежала рядом, покорная и грустная.

— Это тебе кажется, Андрюша, — чуть улыбнулась Глаша. — Это скоро пройдет. Ты опомнишься и будешь ненавидеть меня.

— Никогда!

Он поцеловал ее в теплый висок. И прошептал:

— Ты моя первая женщина.

— Уж догадалась, — сказала Глаша, — жалко.

— Почему?

— Тебе бы первый раз быть с такой же, как ты, — молодой, красивой.

— Ты самая красивая.

— Никогда я не была красивой, ни сейчас, ни сто лет назад.

— А сколько тебе?

— Я вдвое тебя старше, ты знаешь. А может быть, в десять раз.

— Но я же не хотел, чтобы с другими, — я хотел с тобой…

— Зачем лжешь, мой мальчик? — Она повернула к нему голову, и глаза ее были большие, светлые и влажные. — Просто пришло твое время, а я оказалась рядом. Два дня назад ты об этом и не думал.

Андрей не ответил, потому что Глаша была права. И даже более чем права. Не два дня — три часа назад он не думал, что так будет. Он любовался Лидочкой, никак не полагая, что и ее можно так же обнимать, как Глашу. Любовался, но не желал.

А Глаша заговорила вновь, словно читала текст:

— Я думаю, что ты увидел здесь другую девушку, молодую, нежную, но то чувство, которое ты испытываешь к ней, в тебе еще не связано с любовью плотской. Ты разделил как бы любовь надвое. То, что тебе и помыслить трудно с ней, ты испытал ко мне.

— Ничего подобного, — возмутился Андрей, поражаясь тому, что Глаша прочла его мысли.

— Я не обижаюсь. Если бы я не захотела, ничего бы не было.

Она притянула Андрея к себе и стала целовать. Андрею было душно, ее поцелуи щекотали, и Глаши было слишком много, как будто Андрею дали большой шоколадный торт, первый кусок которого поедаешь с жадностью, но потом задумываешься — протянуть ли руку за вторым. Но сравнение с тортом, так и не успев толком оформиться в голове Андрея, забылось, так как от поцелуев Глаши и тесного прикосновения ее груди, ее бедер, живота в Андрее возникла дрожь вожделения, и он стал отвечать на ее поцелуи, становясь все настойчивее и грубее, и тогда Глаша стала уступать, обволакивать его, раскрываясь навстречу, горячо и влажно…

Когда Андрей лежал, вытянувшись и стараясь не прикасаться к слишком горячему телу Глаши, она лениво поднялась с постели, подобрала с пола брошенное платье и панталоны и сказала, будто ничего не было:

— Отдохни, Андрю-уша, поспи немного. Тебе ехать долго.

— Спасибо, — сказал Андрей. Он был опустошен, не мог шевельнуть пальцем и благодарен Глаше, что она первой поднялась и ушла.

Она выбежала, не одеваясь и прижав к груди свои вещи, босые ноги простучали по коридору. Андрей не знал, хорошо ему или плохо, да и не желалось думать. Кровать тихо покачивалась, словно на волнах. Потом Глаша заглянула снова, она была уже одета. Она принесла влажное махровое полотенце и спросила:

— Можно, я оботру тебя? Будет прохладнее.

— Спасибо, — сказал Андрей.

Глаша обтирала его нежно, быстро, как ребенка. Андрею сразу стало легче дышать. Глаша откинула штору.

— Спасибо, — сказал Андрей.

— Ты спи, спи, милый мой. — Глаша наклонилась и коснулась губами Андрюшиной щеки.

— Спасибо, — повторил он и мгновенно заснул.

* * *

Его разбудила Глаша.

Она сидела на стуле у кровати, видно, давно сидела, глядела на Андрея.

— Андрю-уша, — сказала она тихо, — вставай, через полчаса автобус.

Андрей от ее голоса вскинулся, уселся на кровати, увидел совсем близко ее лицо и сразу все вспомнил. Лицо было таким милым и глаза такими любящими, что Андрей сразу сказал:

— Я останусь здесь. Я с тобой останусь.

— Глупости, — сказала Глаша, чуть улыбнувшись. — Ни к чему тебе здесь оставаться. У тебя своя жизнь.

Андрей резко поднялся, и в голове все пошло крутом. Пришлось опереться на подставленную руку Глаши — та словно знала, что будет, протянула ее.

— Перегрелся ты немножко, — сказала Глаша быстро, словно не хотела, чтобы Андрей возражал ей. — Ну ничего, ветерком продует, придешь в себя.

— Глаша!

— В следующий раз приедешь, поговорим.

И Андрей сразу, с готовностью, подчинился этому решению.

— Я бы чаю выпил, — сказал он. — Можно?

— Ты компот выпей. — Глаша показала на стакан, стоявший на столике у кровати. — Я самовар не поставила, а теперь времени нет. Пора тебе.