Солярис - Станислав Лем

Твой А.»

Я читал с трудом, уже совсем стемнело, и книжка в моей руке стала серой. Наконец буквы начали сливаться, но пустая часть страницы свидетельствовала, что я дошёл до конца этой истории, которая в свете моих собственных переживаний казалась весьма правдоподобной. Я обернулся к окну. Пространство за ним было тёмно-фиолетовым, над горизонтом тлело ещё несколько облаков, похожих на угасающий уголь. Океан, покрытый тьмой, не был виден. Я слышал слабый шелест бумажных полосок над вентиляторами.

Нагретый воздух с лёгким запахом озона, казалось, застыл. Абсолютная тишина наполняла Станцию. Я подумал, что в нашем решении остаться нет ничего героического. Эпоха героической борьбы, смелых экспедиций, ужасных смертей, таких хотя бы, как гибель первой жертвы океана, Фехнера, давно уже кончилась. Меня уже почти не интересовало, кто «гости» Снаута или Сарториуса. «Через некоторое время, — подумал я, — мы перестанем стыдиться друг друга и замыкаться в себе. Если мы не сможем избавиться от „гостей“, то привыкнем к ним и будем жить с ними, а если их создатель изменит правила игры, мы приспособимся и к новым, хотя некоторое время будем мучиться, метаться, а может быть, даже тот или другой покончит с собой, но в конце концов всё снова придёт в равновесие».

Комнату наполняла темнота, сейчас очень похожая на земную. Уже только контуры умывальника и зеркала белели во мраке. Я встал, на ощупь нашёл клочок ваты на полке, обтёр влажным тампоном лицо и лёг навзничь на кровать. Где-то надо мной, похожий на трепетание бабочки, поднимался и пропадал шелест у вентилятора. Я не видел даже окна, всё скрыл мрак, полоска неведомо откуда идущего тусклого света висела передо мной, я не знаю даже, на стене или в глубине пустыни, там, за окном. Я вспомнил, как ужаснул меня в прошлый раз пустой взор соляристического пространства, и почти усмехнулся. Я не боялся его. Ничего не боялся. Я поднёс к глазам руку. Фосфоресцирующим веночком цифр светился циферблат часов. Через час должно было взойти голубое солнце. Я наслаждался темнотой и глубоко дышал, пустой, свободный от всяких мыслей.

Пошевелившись, я почувствовал прижатую к бедру плоскую коробку магнитофона. Да. Гибарян. Его голос, сохранившийся на плёнке. Мне даже в голову не пришло воскресить его, послушать. Это было всё, что я мог для него сделать.

Я взял магнитофон, чтобы спрятать его под кровать, и услышал шелест и слабый скрип открывающейся двери.

— Крис?… — донёсся до меня тихий голос, почти шёпот. — Ты здесь, Крис? Так темно.

— Это ничего, — сказал я. — Не бойся. Иди сюда.

Я лежал на спине без единой мысли. Темнота, заполняющая комнату, сгущалась. Я слышал шаги. Стены пропадали. Что-то возносилось надо мной всё выше, безгранично высоко. Я застыл, пронизанный тьмой, объятый ею без прикосновения. Я чувствовал её упругую прозрачность. Где-то очень далеко билось сердце. Я сосредоточил всё внимание, остатки сил на ожидании агонии. Она не приходила. Я только становился всё меньше, а невидимое небо, невидимые горизонты, пространство, лишённое форм, туч, звёзд, отступая и увеличиваясь, делало меня своим центром. Я силился втиснуться в то, на чём лежал, но подо мной уже не было ничего и мрак ничего уже не скрывал. Я стиснул руки, закрыл ими лицо. Оно исчезло. Руки прошли насквозь. Хотелось кричать, выть…

Комната была серо-голубой. Мебель, полки, углы стен — всё как бы нарисованное широкими матовыми мазками, всё бесцветно — одни только контуры. Прозрачная, жемчужная белизна за окном. Я был совершенно мокрый от пота. Я взглянул в её сторону, она смотрела на меня.

— У тебя затекла рука?

— Что?

Она подняла голову. Её глаза были того же цвета, что и комната, серые, сияющие между чёрными ресницами. Я почувствовал тепло её шёпота, прежде чем понял слова.

— Нет. А, да.

Я обнял её за плечо. От этого прикосновения по руке пробежали мурашки. Я медленно обнял её другой рукой.

— Ты видел плохой сон?

— Сон? Да, сон. А ты не спала?

— Не знаю. Может, и нет. Мне не хочется спать. Но ты спи. Почему ты так смотришь?

Я прикрыл глаза. Её сердце билось рядом с моим, чётко ритмично. «Бутафория», — подумал я. Но меня ничего не удивляло, даже собственное безразличие. Страх и отчаяние были уже позади. Я дотронулся губами до её шеи, потом поцеловал маленькое гладкое, как внутренность ракушки, углубление у горла. И тут бился пульс.

Я поднялся на локте. Никакой зари, никакой мягкости рассвета, горизонт обнимало голубое электрическое зарево, первый луч пронзил комнату, как стрела, всё заиграло отблесками, радужные огни изламывались в зеркале, в дверных ручках, в никелированных трубках, казалось, что свет ударяет в каждый встреченный предмет, как будто хочет что-то освободить, взорвать тесное помещение. Уже невозможно было смотреть. Я отвернулся. Зрачки Хари стали совсем маленькими.

— Разве уже день? — спросила она приглушённым голосом.

Это был полусон, полуявь.

— На этой планете всегда так, моя дорогая.

— А мы?

— Что мы?

— Долго здесь будем?

Мне хотелось смеяться. Но когда глухой звук вырвался из моей груди, он не был похож на смех.

— Думаю, что достаточно долго. Ты против?

Её веки дрожали. Хари смотрела на меня внимательно. Она как будто подмигнула мне, а может быть, мне это показалось. Потом подтянула одеяло, и на её плече порозовела маленькая треугольная родинка.

— Почему ты так смотришь?

— Ты очень красивая.

Она улыбнулась. Но это была только вежливость, благодарность за комплимент.

— Правда? Ты смотришь, как будто… как будто…

— Что?

— Как будто чего-то ищешь.

— Не выдумывай.

— Нет, как будто думаешь, что со мной что-то случилось или я не рассказала тебе чего-то.

— Откуда ты это взяла?

— Раз уж ты так отпираешься, то наверняка. Ладно, как хочешь.

За пламенеющими окнами родился мёртвый голубой зной. Заслонив рукой глаза, я поискал очки. Они лежали на столе. Я присел на постели, надел их и увидел её отражение в зеркале. Хари чего-то ждала. Когда я снова уселся рядом с ней, она усмехнулась:

— А мне?

Я вдруг сообразил:

— Очки?

Я встал и начал рыться в ящиках, на столе, под окном. Нашёл две пары, правда, обе слишком большие, и подал ей. Она померила одни и другие. Они свалились у неё до половины носа.

В этот момент заскрежетали заслонки. Мгновение, и внутри Станции, которая, как черепаха, спряталась в своей скорлупе, наступила ночь. На ощупь я снял с неё очки и вместе со своими положил под кровать.

— Что будем делать? — спросила она.