Двенадцать минут любви - Капка Кассабова

Несколько дней спустя, вечером, когда солнце заходило за горизонт, окрашивая все в розоватый цвет, я стояла в Пуэрто-Мадеро и смотрела на причаливающий к берегу паром. На нем из Уругвая возвращался Джейсон; от предвкушения встречи после двухнедельной разлуки меня била дрожь.

За последние годы порт разросся, там стали открываться дизайнерские магазины и дорогие рестораны, отчего возникало поразительное сходство с набережной Темзы в Лондоне. Пуэрто-Мадеро упоминается во многих песнях, но лучшая из них — Кевина Йохансена — звучала как раз сейчас. И, конечно, она не просто о Пуэрто.

В ней отражена суть танго — желание оказаться в другом месте, ибо там, где ты сейчас, тебе не по себе. Возможно, мне, как и Эндрю в свое время, нужно было выяснить, где же живут моя любовь и ненависть. Другими словами, где мое сердце.

И вот появляется Джейсон с рюкзаком за спиной, обросший светлой бородкой путешественника. Он проходит через терминал в своей футболке с изображением улыбающегося отца танго — Гарделя.

Сердце готово выпрыгнуть из груди, я окликаю его, но он не слышит меня. Он идет в сторону другой брюнетки в такой же, как у меня, кремовой юбке, только с чересчур ярко накрашенными губами. Она тоже ждет кого-то.

Но она — не я, если, конечно, мы не герои Борхеса и нет другой, параллельной вселенной, в которой я — аргентинка, мечтающая убраться куда подальше отсюда. Вместо лица Джейсона я вижу его спину. Внезапно встреча оборачивается расставанием. У меня закололо в груди…

В следующий момент Джейсон, подойдя к женщине ближе, понимает, что обознался, и оборачивается в поисках настоящей Капки. Но у меня нет сил даже окликнуть его. Он продолжает кружиться посреди зала, рассеянно и смущенно улыбаясь, и его вид точно отражает мое состояние. Потерянность и одиночество.

Для танго нужны двое, и ровно столько же нужно, чтобы все испортить. После месяца размолвки в Буэнос-Айресе Джейсон и я провели тридцать дней взаимного отчуждения в Берлине, куда я поехала на год по писательскому гранту.

Часть меня уже знала, что нашим отношениям пришел ganz kaputt. Да, он стремился к тому же, что и я. Да, в нас обоих жил дух тангизма, но беда в том, что слишком сильный. Мы были профи лирической песни о Юге и о нашем любимом Буэнос-Айресе, но в обычной жизни оказались полными профанами. Романтик по натуре, Джейсон теперь заявлял, что «не верит в отношения». Когда мы узнали, что нужно ехать в Европу, он очень обрадовался и отправился вместе со мной. Но и здесь не чувствовал себя уютно, в итоге решив вернуться на Юг один. Казалось, он хотел не просто очутиться «где-то в другом месте», но стать «кем-то другим».

Осень. Золотые листья устилали Аугустштрассе. На нас смотрели здания, испещренные вмятинами от пуль. Мы говорили друг другу «до свидания», хотя оба понимали, что уместнее — «прощай». Прощай, «День, когда ты меня полюбишь». Adiós.

Вернувшись в скромные апартаменты с диваном-футоном и несколькими пустыми книжными полками, я с мазохистским удовольствием вновь и вновь слушала ту, «нашу» песню, вспоминая, как Джейсон с полуироничной застенчивой улыбкой напевал про «лунный свет в твоих волосах» и «безумные фонтаны, говорящие о твоей любви». Из магнитофона раздавался голос Карлоса Гарделя, который умер в самом расцвете лет и славы, разбившись в авиакатастрофе над Колумбией в 1935 году. Никого в Аргентине не оплакивали сильнее, ну, кроме Эвиты, разумеется. Меня ждал год в Берлине, чтобы поскорбеть по Джейсону и нашим иллюзиям и закончить свой роман о событиях, происходящих в Парагвае.

Когда наступила ночь, я пролистала «Прощай, Берлин» Кристофера Ишервуда. Молодой англичанин приехал в Берлин осенью 1930 года. Тяжелее всего ему приходилось вечерами, когда он ощущал, насколько «одинок, в чужом городе, далеко от дома». Страдания героя мне понятны.

Но подождите-ка! Я в самом чарующем городе Европы, в котором всегда исполняли танго или хотя бы вальс, а мы знаем о давних родственных связях двух танцев.

Танго в Берлине — звучит как надо.

Я гуляю под липами по Унтер-ден-Линден, мимо кафе, где продают воздушные штрудели с сахарной пудрой, нежной, как крылья ангелов; мимо сувенирных лавок, торгующих откровенной ерундой, и здания русского посольства, где хранятся залежи папок с секретными файлами. Дойдя до Брандебургских ворот, впервые пересекаю Стену.

Последний раз я была в Берлине в середине 1980-х, еще ребенком. Мои родители, сестра и я стояли у Бранденбургских ворот. Баррикады и вооруженные солдаты отделяли нас от остального мира. Так железный занавес выглядел с восточной стороны: горстка мающихся от безделья парней в коричневой униформе в течение четырех десятилетий.

Теперь все, что осталось от Стены, — это таблички с именами людей, пытавшихся перебраться на ту сторону и застреленных теми самыми скучающими солдатами. Последний неудачливый беженец погиб здесь за несколько месяцев до того, как она была разрушена. Таков Берлин с его липовой аллеей и невидимыми шрамами.

На блошином рынке Трёдельмаркт в Тиргартене можно за бесценок приобрести символы прошлого: захватанные ручные зеркальца, стулья без сидений, серебряные чайники без крышек. И множество фотографий безымянных людей.

В одной из коробок среди изображений детей, которых уже нет в живых, фрау с толстыми телами и поджатыми губами, мужчин с гитлеровскими усами, барышень в кружевных одеяниях я нахожу странное фото пары, танцующей танго. Они смотрят в камеру, с поднятыми руками и застывшими лицами, характерными для танго duro, или сурового танго. В давние времена подобное бесстрастное выражение называли cara fea — сердитое лицо, определение, как раз подходящее обоим. Но их глаза смотрят прямо на меня по прошествии более чем века, будто знают обо мне то, чего я еще сама не знаю. На оборотной стороне что-то нацарапано чернилами, но даты нет.

— 1930-е?

— Три евро, — турецкий торговец улыбнулся черными зубами.

— Обдираловка, — ворчу я, но протягиваю деньги.

Небо над осенней столицей темнеет. Мне становится не по себе: а вдруг дни будут сменять друг друга, Берлин меня не примет, и я так и останусь здесь одна-одинешенька? Нет. Со мной все будет в порядке. У меня нет права быть не в порядке. Моя улица Аугустштрассе видела много прощаний, гораздо более страшных, чем мне суждено когда-либо пережить. Мне повезло жить теперь, а не тогда. У немцев как раз на такой случай есть очень важное понятие, которое укладывается в одно длинное слово — Vergangenheitsbewältigung — преодоление прошлого.

Аугустштрассе находится в Митте, еврейском районе. Моя квартира раньше принадлежала иудейской семье. За углом дома стоял маленький, похожий на могилу монумент, призванный напоминать прохожим, что 55 000 местных жителей были убиты. Местный супермаркет располагается на улице Инвалидов, продолжении улицы Ветеранов. Мне ли, обладательнице паспорта Страны киви и безопасного болгарского имени, быть несчастной?