Всегда кто-то платит - Маша Трауб

Помню, как мы с мамой поехали в подмосковный пансионат. Мне было лет четырнадцать-пятнадцать. И там была компания местных ребят, которые гоняли на мотоциклах. У кого были самодельные, у кого и вовсе переделанные из велика. Но там был мальчик, я даже не помню, как его звали, – у него был настоящий мотоцикл. И он пригласил меня покататься. У меня стучало сердце, поскольку никто никогда не приглашал меня кататься. Да меня даже пешком ходить никто не звал. Обычно от меня шарахались, а этот мальчик решил, что я хоть и странная, но забавная.

Что я себе тогда напредставляла, и не помню. Но все оказалось совсем не так. Я села на мотоцикл. Он сказал, что я должна крепко за него держаться. И я вцепилась в его кожаную куртку. Мотоцикл заурчал, потом громче и дернулся с места – быстрее и еще быстрее. Когда он остановился, меня вырвало. Меня укачало так, как не укачивало в машине. К тому же мои волосы, свежевымытые, поскольку я собиралась на свидание, превратились в воронье гнездо. Но хуже всего было то, что я не могла дышать. Отсмаркивалась черной грязью. Во рту было сухо, гадко и тоже грязно, будто земли и комаров нажралась. Никакой романтики. И вряд ли бы меня спасла шелковая косынка. Ноги затекли. Видимо, я отчаянно пыталась вжаться в сиденье. Господи, я еле сползла с этого мотоцикла.

– Ну как? – спросил мальчик, довольный собой.

– До свидания. Домой дойду пешком, – ответила я и потопала назад. Мальчик так и остался стоять с открытым ртом. У меня тоже был открытый рот – я все еще пыталась отплеваться мошками.

После этого у меня не было никаких иллюзий в отношении брутальных мальчиков на байках, никаких мечтаний об открытом кабриолете и шелковых косынках. Я предпочитала общественный транспорт.

Мама же, наверное, жила в своих иллюзиях. Если мужчина водит машину, значит, он мужик. Если умеет сварганить табуретку, то рукастый. А если рисует три чахлых березки – то еще и романтик. Мечта всей жизни. Мне было жаль маму. Она оказалась даже глупее меня, четырнадцатилетней.

Она мне звонила и все время переводила разговор на Анатолия Петровича. Я думаю, что мама все-таки замечала изменения, которые с ним произошли. Но она не хотела верить, что это болезнь.

Дома, судя по ее рассказам, он привычно лежал, отсыпался после смены. Выходил на кухню, ел, шел в туалет и снова в кровать. Ничего необычного. Мама говорила, что если бы Анатолий Петрович работал «головой», то она бы заметила болезнь раньше. Ну, например, читал человек книгу или писал что-то, и вдруг не может – слова путаются, заговаривается. А так ведь – никаких признаков, которые нельзя было бы списать на водку!

После случая со шкафом вроде бы ничего особенного не происходило. Разве что Анатолий Петрович жаловался на слабость – ноги не держат, руки опускаются. Устает. Но он всегда жаловался. И мама с удивлением обнаружила, что ее муж – нытик. Сейчас даже больше, чем обычно. То он страдал от сквозняков, то от головной боли, но чаще от похмелья и изжоги. Мама списывала все на гастрит и больной желудок. На вырезанный аппендикс, тяжелое детство, плохие продукты питания и отсутствие витаминов. Сейчас он не мог встать. Тоже ничего необычного. Он вообще предпочитал не вставать. Да его с дивана было не поднять! Но мама, как приличная жена, отвела его в поликлинику. Анализы показали низкий уровень железа. Мама стала кормить мужа языком с гречкой, поить гранатовым соком и давать таблетки. Вроде бы стало получше. Но вдруг ночью Анатолий Петрович разбил окно. Шестой этаж. Он опять куда-то собрался и решил, что дверь – это окно. Поскольку окно – не шкаф, мама повисла на нем мертвым грузом, не давая ему выйти в пустоту. Он ее отпихивал, два раза сильно ударил, но мама его удержала. Возможно, тоже от страха – вдруг ее обвинят в том, что она подтолкнула мужа в окно?

Она просила меня приехать.

– Зачем? – уточняла я.

– Просто побудь со мной. Мне страшно находиться с ним один на один в квартире.

– А я что должна делать? Держать тебя за руку и успокаивать. Говорить, что все будет хорошо? Или держать его, когда он соберется выходить в окно?

– Не знаю, что думать, как себя вести. Мне кажется, я схожу с ума вместе с ним.

Но я не приезжала. Не хотела. Не могла себя заставить.

Потом Анатолий Петрович перестал лежать и стоял – или в углу, или посреди комнаты. Ему нравилось стоять. Иногда он забирался под стол и сидел там, как в домике. Он попросил маму сделать ему «домик» – набросить на стол плед или одеяло, дать ему фонарик. Мама не спорила и делала так, как он просил. Два дня он просидел в своем укрытии. Мама приносила ему еду под стол. Он смеялся. Она опять позвонила мне и рассказала про игру в «шалаш».

– Сколько он выпил? Может, у него белая горячка?

Да, я знала, что мама ждет от меня других слов, что она не хочет слышать то, что я говорю. Наверное, она была в панике. Любая бы женщина была в панике, если бы ее муж сидел в «шалаше» из одеял.

После этого мама договорилась, что Анатолия Петровича положат в больницу на обследование. Она приезжала к нему каждый день. Каждый день он требовал, чтобы она его забрала. Каждый день он обвинял ее в том, что она его хочет залечить до смерти. Впрочем, с медсестрами был ласков, с врачами приветлив и вежлив. Всех благодарил. Уровень железа поднялся на нужную высоту и никаких других жалоб от пациента не поступало. Он гулял по больничному двору, тщательно брился и смотрел телевизор в холле. Ничего не ломал, в окна не выходил. Шкаф с дверью не путал. В углу не стоял.

Его готовили к выписке.

– Передайте Елене, что она может выходить на работу со следующей недели, – сказала маме старшая медсестра.

– Что? – не поняла мама.

– У нас полставки освободилось. Девочка в декрет ушла, можем взять пока, а там посмотрим.

– Какой Елене? Елена – это я. – Мама опешила.

– Сестре Анатолия Петровича. Он просил сестру взять на работу. Пусть выходит. На полставки. Только пусть не забудет документы, – предупредила медсестра и ушла.

Мама зашла в палату. Анатолий Петрович ее уже ждал. Мама взяла его сумку.

– Я сам могу, – сказал он и забрал сумку.

– У тебя есть сестра? – спросила мама, когда они шли по коридору. Анатолий Петрович со всеми дружелюбно прощался.

– Есть конечно.

– Ты мне ничего про нее не говорил. Как ее зовут?

– Кого?

Поскольку Анатолий Петрович опять отвлекся на прощания, мама решила продолжить разговор дома.

– Старшая медсестра сказала, что Лена может выйти на работу с понедельника. На полставки, – сказала мама.

– Кто? Куда выйти? – не понял Анатолий Петрович. Он позвонил на работу и сообщил, что его выписали. Завтра будет.

Тогда мама позвонила Анне.

– Передай, пожалуйста, Елене, что ей нашли работу. Может выходить.

Анна, естественно, ничего не поняла.