Возвращение в Панджруд - Андрей Волос

— Ох, тяжела земля, — сказал Бухари, замедляя шаг. — И как только Господь сумел ее от неба отделить? Ну, что там?

Шеравкан пожал плечами.

— Носилки готовы. Меня за цветами послали.

— Понятно, — кивнул Шахбаз Бухари и произнес, разводя руками, будто заранее извиняясь:

Бьешься за жизнь, будто мышь на обмылке,

А под конец — лишь цветы да носилки.

— Хорошие стихи, — вежливо похвалил Шеравкан.

— А, разве это стихи! — отмахнулся тот.

Кивнул на колючие стебли сафлора, тут и там торчавшие по обочинам.

— За какими цветами? За этими, что ли?

— Ну да.

— А Джафар что делает?

— Я уходил, спал вроде.

— Вот бедняга! Господи, что за беда!..

Качая головой, он прошептал слова молитвы, а потом бросил кетмень на землю и принялся помогать. Шеравкан расстелил платок, и они кидали на него сорванные цветки.

— Хорошую могилу выкопали? — между делом спросил Шеравкан.

— Хорошую, — вздохнул Шахбаз Бухари. — Еще какую хорошую — аж спина трещит. Отличная могила. Чистенькая такая, глубокая. Сам бы в такую сел... дожидался бы Судного дня, — бормотал он, беспрестанно подмигивая и ловко отщипывая соцветия с верхушек стеблей. — А то ведь минуты спокойной не найти, суета сует: поездки, торговля... разве это для меня? Вот в могиле — совсем другое дело. Сочиняй сколько влезет... жаль, прочесть будет некому, кроме Мункара и Накира.

Он невесело рассмеялся, а Шеравкан вдруг с легким содроганием осознал, что этими желтыми цветами, лепестки которых отчего-то холодят пальцы, скоро осыплют мертвеца. Кто-то уже сунул бусину в его косный рот, чтобы не закусил невзначай край савана, а иначе беды не оберешься — будет шастать к живым по ночам, разносить свое несчастье, пока не разроют могилу, не разожмут сведенные зубы. Другой накинул угол ткани на лицо и затянул узел, а сделав это, подошел к одному из столбов, поддерживающих крышу, и совершил точно такое же действие, крепко обвязав столб поясным платком, — ведь что парное, то чистое. Долго ли трижды приподнять носилки, чтобы тот, кто лежит на них, забыл дорогу назад? Да и поставить у ворот блюдо с чечевицей и масляный светильник — на это тоже потребуется не больше двух вздохов. Сколько времени нужно десятку-другому мужчин, чтобы они, часто чередуясь, быстрым шагом, почти бегом, донесли его до кладбища — даже если задержатся на краю клеверного поля и прочтут еще одну поминальную молитву? А чтобы осторожно снять с носилок, опустить на поясных платках, протолкнуть в камеру и усадить? Вот и минули эти краткие сроки, и громкие голоса свидетельствуют, что люди освободились от тяжести смерти. А вот, кажется, стук булыжников, которыми они споро закладывают вход в его тесную келью. Хоть душа и отлетела, хоть Саид недвижен и холоден, хоть как будто сквозь вату или глубокий снег — но он слышит: грохот камней сменился шорохом — должно быть, кладку замуровывают глиняным раствором... вот шлепающий звук падающей земли... потом шелестение и скрежет — наверное, ее остатки сгребают в холм над могилой... краткий удар — это воткнули шест, украшенный разноцветными лоскутами... снова голоса, топот... кто-нибудь подхватил носилки — не бросать же, еще, глядишь, когда-нибудь пригодятся... шаги удаляются... совсем затихли... тишина.

В этот-то миг и возникнут перед ним Мункар и Накир — два Божьих пламенных ангела с черными лицами. И увидит мертвец, что один высок, и статен, и мощен, и смотрит пронзительно и страшно, а тяжелая булава в руке пламенеет синим, почти невидимым огнем. Второй же сутулится, правая лопатка выпирает над левой — он горбат.

— Встань! — властно скажет один, на короткое время наделяя покойника душой.

Саид вздрогнет и попытается встать — и не сможет, а только стукнется головой о земляной свод.

— Я умер? — удивится он.

— Кто твой Бог? — грозно спросит другой Вышний посланец. — Кто ты сам?

Терзаемый неотступными дознавателями, он будет мучительно вспоминать былую жизнь, похожую сейчас на отражение мимолетного облака в текучей воде, и путаться, и запинаться, и снова вспоминать, и фантазировать, и находить ответы, и стараться выглядеть лучше, и снова быть уличаемым во лжи, — и когда они наконец-то покинут могилу, Саид с облегчением и окончательно умрет: закроются уши, погаснут глаза, и станет он безмолвным и вечным ожидателем грядущего воскрешения, о котором протрубит с высокой горы над Иерусалимом вестник Всевышнего — ангел Исрафил.

* * *

Шеравкан стянул концы платка. Довольно солидный тючок получился.

— Ну вот, — вздохнул Шахбаз Бухари, криво усмехаясь. — Смотри-ка, сколько набрали. Тут на троих хватит. Пойдем.

Он подхватил кетмень и двинулся к воротам.

Прозвища саманидским[30]правителям давали после их смерти. Эмир Ахмад стал зваться Убиенный. Сон его сторожил лев, взятый котенком на одной из охот. Однажды у дверей покоев почему-то не оказалось ни льва, ни иных охранников, и темной декабрьской ночью 913 года от рождения Христова, то есть через триста с небольшим лет после переселения пророка Мухаммада из Мекки в Медину, несколько тюркских гулямов[31]беспрепятственно вошли к эмиру, чтобы перерезать ему горло. На протяжении некоторого времени было неясно, в чьи руки упадет теперь золотое яблоко Хорасана. Однако счастье склонилось все же на сторону саманидов. Заговорщиков перебили, причем двое перед смертью показали на катиба, то есть главу эмирской канцелярии, как на своего главаря и организатора. Слышать это было странно: никогда прежде секретари-письмоводители в предприятия такого рода не пускались. Так или иначе, злонамеренного грамотея, тщетно силившегося уверить сподвижников покойного в очевидной своей невиновности, спешно и кроваво умертвили, после чего шейхи и воинство Бухары, недолго посовещавшись, единодушно выкликнули на царство восьмилетнего сына эмира Убиенного — Назра.

Он ясно помнил промозглый зимний день своего возвышения. Над Бухарой ползли низкие тучи. Заставляя всадников щурить глаза, холодный ветер бросал в лица то горсти мокрого снега, то брызги дождя. Лошадиные морды лоснились. Меховые шапки сотников тоже выглядели прилизанными. Рослый гулям поднял мальчика на плечи и вышел вперед. Когда войско яростно взревело, потрясая пиками и горяча храпящих коней, влажный воздух заколыхался в ритме долгого эха.